|
Но в это мгновение она отступила. А еще через мгновение накатила снова, затапливая меня, в меня проникая, с нею я дышал, я ощущал ее так, как ощущал самого себя. Потом она отступила. И в тот же миг вплотную ко мне, совсем рядом, вновь раздался этот звук, прерывистый шум текущего и истекающего песка, предельно замедлен-ная одышка, как будто там кто-то был, дышал, удерживался от дыхания, прячась совсем рядом со мной. Я хотел открыть глаза, высвободиться, но с ужасом осознал, что они и без того открыты, уже смотрят, касаются, видят то, до чего ни один взгляд не должен был бы добраться, чего не смог бы перенести. Я, должно быть, закричал, я вопил, я терзался ощущением, что вопию в другом мире.
Когда она вошла, я все еще кричал, но из-за того, что крик мой устоялся, успокоился, она повела себя так, будто ничего не заметила. Я встал, отошел по другую сторону стола. У меня за спиной высились ящики. «Почему вы так вопите?» – сказала она, поддерживая доску. Извлекла из корзины большие часы, револьвер, коробку от сигарет, набитую бумагами. «Один из раненых отдал мне это на хранение». Она продолжала в меня всматриваться. «Не надо там оставаться, ладно?» – И она схватила меня через доску: с рукой у меня на предплечье, меня изучая, только на меня и глядя, она меня не видела. Тихонько потянула за собой и довела до кровати. Не говоря ни слова, дала мне поесть. Поела и сама, стоя, не отводя глаз от двери, с поднятой надо мной головой. Я услышал, как она говорит, что к полуночи будет ее очередь дежурить. «До тех пор я должна отдохнуть; мне обязательно нужно поспать». Она закуталась в свой старый плащ, стянула его на талии поясом. «Не уходите», – сказал я. Снаружи доносился нестройный шум, одни люди выходили, другие громко стучали молотками. Она высвободила одну руку и, бегло погладив меня по лицу, оставила ее у меня на плече. Другой рукой она искала что-то в кармане халата. Извлекла оттуда листок бумаги и поднесла его к глазам; те сузились, заблестели. «Все идет как надо», – сказала она. Она повернула листок так, чтобы я видел написанное, потом внезапно замерла, прислушалась. Я выпрямился. У изголовья кровати, почти посередине стенки раздался легкий шум. Ее взгляд, казалось, зацепился за что-то, потом стал рассеянным и распылился. Я услышал, как она спрашивает, какой сегодня день. – Мне трудно поверить, – сказала она, – что однажды может произойти нечто подобное. Возможно ли это? Неужели когда-нибудь можно будет сказать: и с этого дня… По выражению ее лица я видел, что она вновь начинает прислушиваться, больше не может удержаться и слушает. Но я, я-то ничего не слышал, для меня это было невозможно. Я сам был в звуке, который медленно вздымался, вновь спадал легкими скачками. Я прилепился к этому неопределенному, слепому нащупыванию, которое направлялось повсюду и, словно огромное липкое пятно, уже отловленное, уже окруженное паническим отвращением, к своему собственному ужасу все больше и больше выставляло на белый свет свое присутствие. Когда я удостоверился, что, набросившись было на стену, этот шум двинулся толчками в мою сторону, на открытый воздух, я внезапно успокоился. Взял Жанну за запястье. – Это… это жаба, – категорически заявил я. Она слегка отшатнулась. – О чем вы? Что вы сказали? Почему мне об этом говорите? Она попыталась встать. – Где она? Сначала она посмотрела на меня легкомысленно, потом ее взгляд впился мне в лицо – в мое лицо, не в меня. Она оставалась в напряжении, с подозрением изучала его черты. Возможно, сделала беглое движение, заглянув под кровать, но это произошло так быстро, что она уже вновь не сводила глаз с моего лица, все с тем же беспокойством и подозрительностью. «Знать бы, – сказала она, – что с вами станется». Она отбросила плащ. Я услышал, как слегка шуршит материя, и когда она пошла поплотнее прикрыть дверь, за ней уже тянулись ночные звуки. |
