– Прилягу, – пробормотала она, – мне нужно поспать.

Я прижался к стене. Она набросила на нас одеяло, вытянулась и больше не шевелилась.

– Моя радость слишком велика, – произнесла она в темноте. – Придется бороться, если я не хочу, чтобы она меня захлестнула. Днем вещи сохраняют свой облик. Но ночью тебя тянет выстроить тысячу планов, собраться с новыми мыслями. – Ее голос на мгновение заколебался. – Я чудовищно устала. – И она погрузилась в молчание.

Я немного замерз, я подтянул одеяло и прижался к стене. Мгновение-другое я думал, что поборол-таки холод, но тут же начал дрожать. Озноб шел издалека, из разных точек комнаты, он обращал меня в беспорядочную дрожь и уходил прочь, меня не оставляя, будоража пространство все дальше и дальше. В мир озноба проник и ее голос.

– Никогда меня не оставляйте, – сказала она. – Я не просила, чтобы вы явились, но теперь… – Она придвинулась и грубо меня пихнула. – Знаю, рано или поздно придется искупить то, что я сделала. Какая разница. Я дала вам ваше имя, я одна его знаю.

Ее голос вибрировал с таким напряжением, что мне показалось, будто это зовут снаружи.

– Что происходит, – сказал я, – в чем дело?

Мой голос прозвучал резко и хрипло. Она, в свою очередь, выпрямилась, и мы замерли в неподвижности. «Какая жалкая история», – тихо сказала она. Еще немного подождала и забралась под одеяло.

Чуть погодя я почувствовал, что опускаюсь в ледяную дыру; я привстал – казалось, темнота что-то скрывает. Моя рука осторожно двинулась по стене, но, хотя и, продвигаясь, не встречала ничего надежного и действовала вслепую, бессильно, уже не вела себя больше в кромешной тьме как рука. Внезапно я понял, что она встала раньше. Вспомнил стук в дверь, содрогание матраса, когда с него соскальзывало в пустоту тело. Я медленно разыскивал свои сандалии и уже вставал на ноги, когда мои ступни скрючились, оказались жестче, холоднее стали. Я взял их в руки, они чудовищно съежились. Я тер их, отогревал; мало-помалу возвращаясь к жизни, они повлекли меня через комнату, неспешно огибая по пути встречные предметы. Я остановился перед столом. Вернулся к кровати и протянул руку, мои пальцы сняли с полки небольшую коробку, вынули и подняли лампу. Та зажглась тусклым светом. Я остался в неподвижности, держа ее вплотную к себе; исходящая из нее холодная пелена была также и ловушкой. Я быстро нагнул-ся, поставил лампу на пол и бросился ничком рядом с кроватью, застряв ступнями под табуреткой. Я видел перед собой пустое пространство, выщербленное в темноте словно цементный склеп с грубыми срезами. Я не отводил глаз, я оставался прикованным, будто свинцом придавленным к этому месту. Оно виделось мне пустым, голым, лишенным глубины, с четко прочерченными, резкими контурами. И однако, если такое возможно, одна из сторон этого вместилища, со стороны кровати, была не столь четкой, как другие, – она, очерченная вялой линией, закруглялась, словно профиль другой тени… и, боже, эта тень шевелилась, слегка колебалась, расширялась. Я нырнул и безумным движением отдернул лампу подальше. Тут же раздался треск, начало вкрадчиво разверзаться зияние. С жутким размахом гул плещущей в сосуде тяжелой воды разнесся за все пределы, раскатился, ударил в стену. Я видел, как приподнялась кровать, масса окружавших ее вещей и даже сама темнота покачнулись под исполинским, слепым напором, способным осилить любые препятствия; я видел, как этот напор возрастает, с животной силой оборачивается против вещей, о которых он ничего не знал. И вдруг – кто меня подтолкнул? – мне удалось сдвинуться и отбросить лампу на старое место. И сразу тишина. Странная, потрясенная тишина: пустая и потрясенная; и затем, спустя долгое время, как будто эта пустота была отражением, все начало слегка оседать, это оседание продлилось, потом потянулось не прерываясь, медленное и огромное, бесконечное, длясь безо всякой меры, настолько, что мне захотелось было его прервать, длясь до тех пор, пока все, что было сделано, не оказалось полностью уничтожено, полностью сведено на нет отречением, которое со своей стороны казалось презрительным и угрожающим отказом не только от собственных действий, но и от своего существования, так что в какой-то момент я был вынужден признать, что ничего больше не было: все вновь стало таким же, как и раньше.