|
Говоривший по-русски энергично выругался. Моретта слегка покраснела — однажды, еще в Гатчине, она уговорила подвыпившего Ники перевести ей несколько наиболее часто слышимых фраз, и вот теперь одна из них, наиболее непристойная, прозвучала в Городском Дворце. Если верить тому, что она только что услышала, некто совершенно не верит в благородное происхождение леди Челси, называя ее самкой собаки и женщиной легкого поведения. Мало того — говоривший состоял с матерью фрейлины в интимных отношениях, да не простых, а тех, что называют «французской любовью».
Буквально отшвырнув пытавшуюся загородить дорогу мисс Дьюл, в комнату ворвался kazak, которого Вильгельм выпросил у Ники в тот памятный приезд в Россию. Увидев Моретту, русский вытянулся во фрунт и, нещадно коверкая немецкие слова, громогласно отрапортовал: — Ваше Императорское Высочество! Я послать от ваш брат! Приказ — передать Вам в рука. Лично. Kazak протягивает сложенный вчетверо лист, извлеченный из-за обшлага мундира. Она схватила его с такой поспешностью, словно это был глоток воды, предлагаемый жаждущему в пустыне. Мелкий, твердый почерк брата. «Любезная сестра, дорогая моя малышка Моретта. Мне сообщили, что твое письмо доставлено адресату. Он принял живейшее участие в наших непростых обстоятельствах. Зная характер нашего друга и кузена, я полагаю, что тебе не долго осталось ждать встречи с предметом твоей любви. Я благословляю тебя. Твой брат, кронпринц Вильгельм. P.S. Сожги записку. Не стоит волновать матушку»…
Рассказывает старший урядник атаманского полка Степан Шелихов
…Так что вот, обретаюсь я ныне в городе Берлине. Город ничего себе, но супротив Питера пожиже будет. Служу при принце Вильгельме, донскому бою его обучаю. Ужо два года, на третий пошел. Это меня наш цесаревич определил. А вернее сказать: не цесаревич, а брат мой молодший, Егорка. Теперь, правда, уже не Егорка — подымай, брат, выше! Ординарец Его Императорского Высочества Наследника Престола Всероссийского, подхорунжий Егор Шелихов, а не абы кто! Наш-то цесаревич вовсе прост да душевен. С атаманцами — запросто, иной раз из одного котла кулеш хлебал, лозу рубил, пластунскому делу обучался. За удаль да за воинскую сноровку, он брата Егора к себе и приблизил. Таперича братан мой — ого! рукой не достанешь! Правда, толку нам с братьями не много было. Егор-то лишнего ничего у цесаревича не просил никогда. Если б батюшка наш, Николай Александрович, пошли ему Господь многия лета, письмецо Егорию не отправил, в котором поинтересовался, как, мол, Егор, братья твои там поживают? — вовсе ничего и не было нам с того, что брательник в свите. А уж теперь: брат Николай — полусотней командует, брат Фрол — урядник, отцу с матерью в станицу почитай чуть не каженный месяц подарки, а я — при Вильгельме, будущем ерманском императоре. И тож человек не последний… Вот, к примеру, вчера — после того, как господин Вильгельм со мною в фехтовальной зале косточки друг дружке помяли, велел он мне в город идтить, да кой-какие письма поразнести. Письма я поразнес, а на обратной дороге подходит ко мне человек. Наш, рассейский, ежели по мундиру судить — советник титулярный. — Не скажешь ли, братец, час который? Часы вот позабыл… Сунулся я было за часами, да чувствую: в руку мне бумажка тычется. Пока соображал: что за оказия такая, глядь — ан человек-то тот уж и дале пошел. Обронил только так небрежно: в пять часов, мол, завтра, на Александрплатц, в вокзале. Только ушел он, я в кондитерскую завернул. Кофею там спросил, сижу, будто пью, а сам бумажку осторожно развернул — ого! Письмецо от брата моего, Егора! «Здорово, братан — Степан-великан (так он меня в детстве звал). Тому, кто весточку сию передаст, доверяй как батьке родному. |
