А Люси хихикнула, вонзив стеклянное остриё прямо в страдающую душу графа. Совершенно бесполезно напоминать Форше, плебею по сути, мещанину во дворянстве, что неучтиво и гадко упоминать при даме чьи-то долги! Надлежало бы вызвать Форше на поединок, отхлестав перчаткой по ухмыляющейся физиономии… граф задумался о смертельном танце стали, о звоне отточенных клинков, вершащем последнюю справедливость — и только нежелание оскорбить благородный металл фамильной шпаги грязной кровью выскочки утишило его жажду убийства.

Вряд ли поступок Люси можно считать злонамеренным предательством. Наивность плюс врождённое желание светской львицы довести нескольких львов до кровавого боя и упиться любовью победителя. Увы, она выбрала в соперники графу слишком ничтожную личность — будь на месте Форше достойный соперник, она получила бы то самое кровавое зрелище, которого жаждала.

Этот досадный эпизод превратил в невыносимое мучение и без того нестерпимую скуку лекций. Граф маялся, рвался как можно дальше от этой рутины и духоты — и в конце концов ушёл, не дожидаясь конца. Но и на улице ему никак не удавалось избавиться от ощущения рутины.

Всё было знакомо. Всё было обыденно до зевоты. Всё уже намозолило глаза, намозолило душу, утомило своей будничной скукой: и сырой бетон городских зданий, и поток автомобилей в бензиновых парах, задушивших тонкие осенние запахи, и чахлые деревца, и равнодушный плебс, торопившийся по своим ничтожным делам, и нахальные воробьи, назло графу делавшие вид, что им весело.

Граф с отвращением смотрел на мир и думал, что мир слишком примитивен и тосклив для него. Как можно существовать тут, среди унылых стен, в городском смраде, будучи вынужденным общаться с обывателями, с людишками скучными и примитивными — «получить диплом, найти работу…» Ну почему, думал граф, из всех вероятностей бытия злая судьба выбрала для него именно эту? Эту рутину, эту скуку, эти нудные будни? Несправедливо ведь, несправедливо!

Вот если бы…

Если бы романы и фильмы были правдивы хоть чуть чуть, то попав в другую реальность — в настоящую реальность — граф обрёл бы, наконец, истинное лицо. Что окружающие видят? Пошлую маску — а могли бы…

Граф, замирая от восхищения перед своими скрытыми от взглядов всяких ничтожеств силами, смотрел вперёд — и видел сияющий замок на высокой белой скале, дубраву, просвеченный горизонт, вороных лошадей под разряженными всадниками, и… себя. Он, граф, гарцевал верхом, в окружении дам в амазонках, пёстрых пажей в шелках и перьях, блистательных рыцарей то ли в доспехах, то ли в камзолах — и вся эта роскошная толпа восхищённо взирала…

— Слышь, парень, глаза-то разуй! — рявкнул какой-то мужлан, чуть не сбив графа с ног.

Щёки графа вспыхнули жаром стыда и ярости. Его не видят. В этом поганом, сером, ничтожном мире — его не видят. В другом он бы не позволил всякому быдлу налетать на себя. Ещё минуту граф видел окровавленные тряпки под копытами своего коня — и свернул в свой двор.

Свой. Загаженная подворотня. Накорябанная на стене надпись «Панки — хой!» Сломанная скамейка. Обшарпанные гаражи. Помойка…

В узкой щели между помойкой и гаражами граф и увидел странное и нежное сияние — с замиранием сердца сообразив, что это чудо видимо только ему. Избранному. Бомж копался в мусорном бачке в поисках пустых бутылок, дети, визжа, носились с беспородной собачонкой — и никто, никто из них даже не косился в сторону потустороннего света.

Какая-то особая фаза луны, парад планет, положение светил — какая-то особая милость, справедливость Судьбы открывала графу Вход в Другой Мир. Он сразу это понял и, поправив на плече воображаемый бархатный плащ, направился туда. В свет.

Из ненавистного настоящего. От Даронова и Шалимова — друзья, подумаешь! От Люськи с её крашеными ресницами, штанишками в стразиках и духами «Живанши».