Из ненавистного настоящего. От Даронова и Шалимова — друзья, подумаешь! От Люськи с её крашеными ресницами, штанишками в стразиках и духами «Живанши». От института, чтоб он провалился, от будущей карьеры бухгалтера, чтоб ей было пусто, от родителей, которые держат на цепи да в строгом ошейнике. Туда, где ему на роду написано стать настоящим графом, воином — или магом, как знать. Где будут кланяться и падать ниц, где хрупкие женщины будут распахивать пеньюары из лепестков бледных роз, где враги будут повержены — да что враги, любой прохожий хам умоется кровью…

Граф сдерживая бешено колотящееся сердце, расплываясь в непроизвольной широкой улыбке, подошёл к порталу между двумя выщербленными кирпичными стенами, вздохнул — и шагнул в неизвестность.

Дима Бальзаминов стоял на грунтовой дороге, посреди леса, обхватив себя руками — и смотрел вокруг. Мелкий косой дождь летел по ветру, пронизывающий сырой холод пробирал до костей, Дима мелко трясся в короткой модной курточке без подкладки — но почти не осознавал холода. Он рассматривал… мир рассматривал.

Красная глина на дороге расплылась от дождя, в выбитых копытами ямках стояла мутная бурая вода. Под самыми ногами Димы копыто расплющило кошмарную тварь длиной в две ладони — то ли жабу, то ли толстую серую ящерицу, покрытую бородавками, с шипастым хвостом. Она лежала в жиже свернувшейся чёрной крови — и Дима пялился на неё, как завороженный.

Эта гадина была — чужая. Ядовитая? Хищная? Опасная? Он не хотел встретить такую живьём, даже мёртвая, она вызывала судорогу отвращения и страха чуждостью.

Может, обычнейшая здешняя зверюга, как травяная лягушка дома, подумал Дима, и его зубы выбили неожиданную дробь — он еле остановил собственный подбородок. Может, обычнейший здешний лес, как наш лес на Карельском перешейке, думал он, усилием воли переведя взгляд от твари на высоченные деревья — с чёрными хвойными лапами в белёсой паутине или с буро-винными листьями, жёсткими, издававшими под порывами ветра неживой, жестяной какой-то шелест. Тёмно-красная, как кровью пропитанная трава и высокие, по пояс Диме, пыльно-серые, как мукой присыпанные, колючки то ли в пауках, то ли в цветах или плодах, похожих на жирных желтоватых пауков, бурно разрослись по обе стороны дороги. Запах чужого леса, сырой, прелый, затхло сладковатый, мешался с запахом дождя.

Пронзительный истерический визг раздался над самой головой.

Дима охнул и невольно присел. Визг перешёл в безумное хихиканье — и с ветки, поросшей пучками чёрных кривых игл, взлетела рыжая птица.

Может, обычная местная птичка. Как голубь или ворона. Дима подышал на пальцы, еле сгибавшиеся от холода — и вдруг услышал далёкий топот копыт.

Пажи, дамы, рыцари, королевская свита, издевательски сказал в голове чей-то чужой голос. Не хотите ли поговорить о чём-нибудь куртуазном?

Ледяной ужас сам собой, без помощи сознания, швырнул тело Димы в чащу чужого леса, сквозь заросли колючек, через валежник, острые сучья, паутину, по мху, пропитанному водой, в гущу кустарника, отвратительно пахнущего какой-то приторной плесенью — и на колени, в хвою, мох, грязь…

Только здесь, отделённый от дороги густыми зарослями, надеясь остаться невидимым для неведомых всадников, исцарапанный, черпнув кроссовками воды с хвоёй, в мокрых насквозь джинсах, Дима опомнился настолько, что посмел раздвинуть мокрые листья и взглянуть на дорогу.

Тяжёлые массивные звери, рогатые, со свирепыми странными мордами, в густой бурой шерсти, галопом несли на себе таких же тяжёлых массивных мужчин, в мокрых кожаных куртках, проклёпанных ржавым железом, в шнурованых штанах, шерстяных гетрах и грубых башмаках, жестко упирающихся в заострённые стремена. На поясах всадников висели короткие мечи.