– Никак! – Владимир Петрович яростно рубанул ладонью воздух. – Потому что по закону, боюсь, ничего дельного не выйдет. Отмажутся, как уже бывало. Или отсидят свои сроки да продолжат антисоветскую деятельность, только теперь уже как «невинно пострадавшие от тирании узники совести».

– Гм… очэнь неожиданное… прэдложение… – пробормотал Иосиф Виссарионович, задумчиво вертя в руках потухшую трубку. Наркомвнудел молчал.

– Так вы ведь сами просили, товарищ Сталин, не стесняться и говорить так, как думаю. А думаю я именно так. И никак иначе. Я ведь это не прямо сейчас придумал, на эмоциях, так сказать. Было время, я об этом многонько размышлял… а потом просто рукой махнул. Поскольку понял, что в одиночку все равно ничего не изменишь, даже и пытаться не стоит. Прихлопнут и не заметят. Или, скорее, просто не заметят. Э-эх, да что там говорить… – Батоныч обреченно махнул рукой.

– Успокойтесь, таварищ Бат, я прэкрасно панимаю ваши эмоции, но голова должна оставаться холодной. Тем более что тэперь, – Вождь отчетливо интонировал последнее слово, – у всэх нас появился отличный шанс многое изменить. Многое, если нэ все! Продолжайте, Владымир Пэтрович, вам ведь навэрняка еще есть что сказать?

– Да что тут еще скажешь… Хотя… – Батоныч помедлил, решая, стоит ли продолжать. Уж больно опасную тему он собирался затронуть. Если б с глазу на глаз, тогда еще ладно, но тут еще и Берия присутствует. Стоит ли при нем ЭТО говорить? С другой стороны, Лаврентий Павлович теперь знает, чем для него все в пятьдесят третьем закончилось…

Мгновенно заметив его нерешительность, Вождь ободряюще дернул подбородком:

– Смэлее, тут ВСЭ свои. Я ведь сказал, ни стэсняться, ни приукрашивать ничэго нэ нужно. Гаварите как есть.

Выделенное интонацией слово «все» полковник заметил. Что ж, все так все. Вождю в любом случае виднее…

– Понимаете, товарищ Сталин, по большому-то счету как вас… не стало, так все и рухнуло. Не сразу, конечно, постепенно, год за годом, но я считаю именно так. А причина? Простите меня, Иосиф Виссарионович, – Бат впервые назвал собеседника по имени, однако тот этого словно бы и не заметил, – но вы не подготовили реального преемника. Да, я понимаю, что власть, особенно в такое непростое время, должна быть единоличной и жесткой, но тем не менее. Союз, как мне кажется, начал разваливаться в тот самый момент, когда ваши… гм… последователи начали эту самую власть делить. Если вовсе уж просто сформулировать – это вы жили страной и для страны, а они – нет. Они жили в основном исключительно для себя. Причем с каждым годом все больше и больше. Сначала еще прикрывались идеологией, а потом и ее отбросили.

Уф, решился-таки, сказал… Теперь бы еще знать, во что это для них с Очкариком выльется…

Похоже, ни во что.

– Полагаэте? – абсолютно спокойно, словно услышав нечто не слишком и важное, спросил Сталин, снова быстро переглянувшись с Лаврентием Павловичем. – Да, о чем-то подобном мэня и Виталий Дмитрыевич прэдупреждал… Спасибо, я обязатэльно падумаю об этом. Возможно, это и на самом деле моя… ошибка. – Батоныч все же заметил крохотную паузу: признаваться в собственной, ну, пусть будет так, некомпетентности Вождь крайне не любил, тем паче при посторонних.

– Что-нибудь еще, таварищ Бат?

– Еще? Сложно сказать… Экономика, наверное. Я, конечно, не специалист, но полагаю, что послевоенной экономикой нужно всерьез заняться. В документах Дубинина об этом должно быть довольно много информации – насколько знаю, Виталий эту тему всерьез рыл… простите, прорабатывал.