Ночью прошел дождик, но к утру прояснилось и подморозило. Вышли в маршрут мы рано, когда тайга еще не успела согреться. Лишь на освещенных солнцем ветвях лиственниц ледяные иголки инея свернулись в радужные водяные капельки; промерзший моховой покров с хрустом ломался под ногами.

Километра через три тропа резко свернула в сторону и по притоку Тустука, речке Дабан-Джилге, стала круто подниматься. Вскоре мы взобрались выше лесного пояса; последние мелкие лиственницы еще отважно карабкались вверх по скалам, но потом и они отстали.

Высшая точка перевала Батын-Дабан находится на высоте 2273 метров над уровнем моря. Там, на небольшом плато в пределах гольцового пояса, мы взяли «точку», то есть описали местность и пополнили наш гербарий высокогорными растениями, ближайшими родственниками тех, что обитают в тундре на Крайнем Севере. Пока мы работали, небо затянуло белесовато-серой пасмурью. Сильный студеный ветер нес над перевалом мелкий сухой снег.

По другую сторону перевала снова начался лес, но не лиственный, а кедровый, с густыми зарослями бадана, плотные листья которого сушат и заваривают вместо чая. В тех районах Восточного Саяна, где мы до сих пор путешествовали, преобладала светлохвойная тайга и кедровый лес встретился нам впервые. Поэтому начальник отряда Николай Иванович Михайлов и я остались, чтобы Собрать гербарий, а все остальные пошли дальше, спеша к руднику. Здесь, в кедровом лесу, уже сказывалась разница в высоте; снег сменился мелким дождем. Ждать улучшения погоды не приходилось. Того и гляди мог зарядить настоящий дождь, и мы времени даром не тратили.

Чем ниже спускались мы по склону Бельских гольцов, тем хуже становилась дорога. Мы вели трех лошадей — верховую и двух вьючных, а тропу перегораживали то завалы из кедровых деревьев, то гигантские корни. Крутые спуски, рытвины чередовались с такими узкими Проходами между стволами, что лошади с вьюками застревали, и нам несколько раз пришлось снимать с лошадей груз. Из-за непрерывной возни с вьюками да еще потому, что вот-вот должны были мы прийти в Ботогол и разбить лагерь, ни я, ни мой спутник не обращали внимания на дождь. А он все усиливался и усиливался. Ветер стих, и тучи плотно уселись на вершинах сопок, спустив в долины мутно-белые языки.

Наконец мы догнали наших товарищей и пошли медленнее. Некоторое время я еще срывал кустики Дымчато-синей, крупной и вкусной, как виноград, голубики, но руки быстро окоченели; тогда я спрятал правую в карман, чтобы она оставалась в «боевой готовности».

Дождь падал ровными тяжелыми струями. Текло за ворот, промокли спина и плечи.

Часа через два с половиной проводник Дамба вывел нас на ровную, хорошую для тайги дорогу. Похолодало уже настолько сильно, что к дождю начали примешиваться серые хлопья снега. А пока мы искали место для лагеря, дождь окончательно сменился снегом. Мы брели по болоту, увязая в трясине и чувствуя, что дело принимает серьезный оборот, — мы замерзали по-настоящему. Мужчины, что естественно, были прежде всего озабочены лошадьми и местом ночлега, а наши женщины, моя жена и коллектор Нина Бергер, у которых зуб не попадал на зуб, вдруг запели. Я не помню сейчас слов их песни, но я помню, что она казалась мне бессмысленной и что она раздражала меня. Но я знал: их нельзя сейчас останавливать, пусть поют что угодно. Пусть уж лучше поют…

После долгих поисков Дамба и Михайлов разыскали небольшую полянку, мы загнали туда лошадей и зубами развязали заледеневшие, набухшие узлы на вьюках.