|
«Нет, я не понимаю все-таки, как это можно,— глядя на собутыльника блестящими покрасневшими главами, говорил один, шевеля губами с некоторым уже напряжением.— Ты подумай, ведь Наталья с Сергеевым прожили ни много ни мало двадцать лет, и прекрасно жили. И началось это у них, мне Татьяна говорила, когда этот был еще жив...» — «Ну, а нам с тобой что за дело?— рассудительно возражал второй, соседский редактор.— Раньше началось или позже, двадцать лет или два года они прожили — их дело, милый, их личное дело, ясно? Не будем ханжами и лицемерами, не нам осуждать кого-то, да и не за что».— «Да нет,— горячился моралист,— ты совершенно не понял, я не о том. Но вот ситуация: этот вернулся, придется Наталье опять ложиться с ним в постель, а Коля, значит, побоку». — «Судьба,— философски решил второй, ухватившись за рюмку.— Против жизни не пойдешь».— «Я и не сказал бы ни слова, если бы возвращалось все,— упрямо не сдавался первый.— Но ведь то, что ей придется сейчас жить с Зерновым, вовсе не означает, что Сергеева она разлюбит, в том-то и беда! Если бы всё буквально повторялось, а то не зря ведь говорят: чувству не прикажешь...» — «Да,— согласился наконец второй,— тут ты прав, это тяжело. Но что поделать — бывают в нашей Второй жизни еще и не такие ситуации. Погоди, вот придет к Зернову его автор — тот самый... Ладно, давай еще по одной...» — и они заговорили о чем-то другом.
Вот, значит, как обстояли дела на свете, после того как Зернова не стало. И вот что значит — иметь обратную память, помнить, что было вчера и еще раньше в этой жизни. Многие ли обладают ею? Люди будут говорить, но что тут можно поделать? Ничего... Но уже истекло время, которое надо было Зернову просидеть в одиночестве; уже стало меньше выпито, и разговоры сделались более связными, и к нему начали подходить и группироваться вокруг него, как-никак хозяина вечеринки и главного героя, и пошли поздравления и другие неважные разговоры. Потом позвонила Ада; и это было приятно, и как-то вдруг захватило дух от этого звонка и всего, с ним связанного, что теперь еще только предстояло. Все же не такой простой была эта Вторая жизнь, как казалось... Часам к трем дня все успели разойтись — трезвые; в редакции навели порядок, и Зернов засел в своем кабинете, занимаясь тем, чем занимался в эти часы и в той жизни: снял свою подпись с некоторых принесенных Милой бумаг и вернул их Миле для дальнейшего расформирования, потом поработал с принятыми вчера от Сергеева делами. Совершалось это все автоматически, думать при этом можно было о чем угодно. И Зернов думал. О Сергееве он подумал только: эх, а считался другом... Но всерьез обижаться на него как-то не получалось: мужик есть мужик, Зернов и сам был таким, а кроме того — не просто поиграл Сергеев с Натальей, видишь — двадцать лет прожил... Но неясно было, как теперь вести себя с женой: показать ли, что знает, или скрыть? А хватит ли сил скрыть? Вряд ли: когда-нибудь вырвется. Если бы у нее не было обратной памяти и она целиком забыла все, что было у нее с Сергеевым до возвращения Зернова, было бы куда легче: грех по неведению — не грех. Конечно, с другой стороны, не такими уж идеальными были отношения Зернова с женой перед тем, как он слег (болезнь все отодвинула); так что была возможность махнуть рукой на все: мало ли что бывает, ну, согрешила — но он ведь и сам... Зернов было и решил так; но прожитые заново, по второму разу дни вдруг, совершенно неожиданно, заставили понять: Наташа вовсе не была для него сейчас безразличной, как в эти же дни Первой жизни, дух не желал возвращаться на круги своя, он жил самостоятельной жизнью. И вот откуда-то появилось в душе — в том самом, что не подчинялось, времени и пространству,— явное чувство к ней, словно отзвук, и даже не отзвук, а продолжение того, давнего, что было в свое время, что свело их вместе. |
