Приложив платок к ране на виске, я попытался остановить кровь.

— Как же вы так, товарищ полковник? — засуетился рядом начальник моей охраны, лейтенант Старцев.

— Кто же знал, что мы не всю артиллерию у немцев выбили, — пробормотал я. Мощные разрывы продолжали вставать как на берегу, так и в воде, ладно хоть попаданий в понтоны пока не было. Только одна из машин от близкого разрыва загорелась, ее как раз сейчас в воду сталкивали, да я получил по касательной осколочную рану. Медик взвода начал накладывать повязку.

У меня была мысль, что могут быть неприятности, поэтому и приказал во время прорыва, чтобы над переправой постоянно висело звено загруженных бомбами штурмовиков. Вот и сейчас три «чайки», определившись, откуда бьют гаубицы, деловито поползли в глубь немецких позиций, туда, куда уже ушли наши моторизованные группы.

«Зря я наверное к мосту рванул, захотелось, видишь ли, посмотреть на переправу, своими глазами увидеть, что все получилось», — мысленно вздохнул я, морщась, когда сержант закончил бинтовать голову. Теперь фуражка не налезала.

Один из бойцов в кузове бронетранспортера затянул последний музыкальный хит. Что уж тут говорить, руку к этому приложил я, случайно, но все-таки. Планируя операцию, я стоял со всем командованием группировки у стола с расстеленными картами, задумчиво замурлыкал себе под нос «Русские дороги» Растеряева. Наконец, когда повар, принесший обед, выронил поднос, мне дали вежливо понять, что пора завязывать.

— Товарищ полковник? — отвлек меня от раздумий вежливый голос Иванова.

— Что?

— Вы песню поете…

— Что, понравилось? А мне говорили, что у меня нет музыкального слуха, мол, там медведь потоптался, — улыбнулся я.

— Вас обманули. Там слон потоптался. Вы, товарищ полковник, когда спеть захотите, идите к разведчикам, когда они пленных допрашивают. Пусть немчура мучается.

Посмотрев в смеющиеся глаза Иванова, я хмыкнул и кивнул.

— Учту.

Но песней вдруг заинтересовался человек необычной выдержки, тот, кто выслушал трижды напев этой песни в моем исполнении, наш комиссар. Он записал слова песни, правда, кое-что переставив по-своему. Теперь она называлась «Советские дороги». За четыре дня незамысловатый мотив и бодрые стихи разнеслись по всей группировке.

Выскочивший откуда-то сбоку особист с перемазанные тиной лицом и формой, подбежал ко мне.

— Ну что? Узнал? — спросил я у него, поправляя фуражку то так, то эдак, наконец просто надев ее набекрень.

Сержанта Успенского закрепил за мной Кучера по моей просьбе, наш начальник особого отдела. Мне хотелось создать вокруг себя тех, кто мне будет верен и на кого я смогу положиться. За две недели я смог в достаточной мере повлиять на теперь уже своих людей. Я знал каждого бойца взвода охранения по имени, командиров тоже. Так что теперь был уверен, они выполнят любой мой приказ.

— Так точно. По словам товарища Лизюкова, штрафные роты в полной мере показали себя, правда, потери большие. Почти шестьдесят процентов.

— Ожидаемые потери, — вздохнул я.

— Сейчас выживших отводят в тыл, те, у кого раны, получат амнистию после трибунала. Сейчас там воен-юрист разбирается. Кто искупил свою вину, а кто нет.

— Пленных много?

— У-у-у, — только и махнул рукой Успенский.

Что делать с захваченными пленными, даже если их будет всего около тысячи? Будет… По последним подсчетам, количество только тех, что успели захватить, уже перевалило за пять тысяч. Что с ними делать? У нас была тысяча военнопленных, но фактически полностью мы успели перевезти их на Большую землю. Да, они были набиты как кильки в бочке, но мы избавились от обузы, что же делать сейчас?

Ответа у меня пока не было.