У меня болит грудь, я кашляю, скривившись от боли. Барк встает из-за маленького столика у окна, где он вырезает ложки и черпаки. Массирует мне спину и грудь, наконец кашель успокаивается. Тяжело дыша, я опускаюсь на подушки, а он идет, чтобы приготовить мне горячее питье.

Я возлагаю слишком большую вину на молодого Петтера Хорттена. Вину за смерть человека. Это серьезное обвинение. Деве Марии это не понравилось бы, думаю я и грустно улыбаюсь при мысли о красивой деревянной скульптуре, с которой я этим летом разговаривал в церкви на Лундёйене. Она просила меня взглянуть на дело с другой стороны. С доброй.

Добрая сторона. А есть ли такая сторона в моей истории? И для кого добрая?

Возможно, разбуди я юнкера, наша поездка так и осталась бы только поездкой. Но хорошо ли это? Возможно, тогда любовь никогда бы не проявилась. Возможно, мальчик так и не родился бы на свет? Для кого это было бы хорошо?

Возможно, любовь и тоска не поселились бы и не ныли в старой больной груди?

Я вздыхаю и смотрю, как за окном падает косой моросящий дождь.

Кто знает, что хорошо, а что плохо? Что правильно, а что – нет? Целиком истина никогда не открывается человеку, и будущее всегда скрывает темные углы, которые он обнаруживает слишком поздно.

Никто ничего не знает. Независимо от желания языческой богини судьбы рыться в старых грехах, я не должен безоговорочно возлагать всю вину на свое юное “я”. Случившегося все равно не исправишь, говорю я себе. Судьба или не судьба, прошлого не изменишь. Единственное, что я могу сделать, – только рассказать…

Но я не могу удержаться и не думать о том, что мелкий, на первый взгляд незначительный, выбор может иметь катастрофические последствия.

Год 1703 от Рождества Христова

Этот сон обладал такой силой кошмара и яркостью действительности, что мне пришлось, дрожа от холода, раздеться догола, вымыться целиком и растереться грубой холстиной, прежде чем картины сна начали понемногу бледнеть. Мне помог знакомый смех, донесшийся откуда-то из дома и очистивший мои уши, – я наконец проснулся и понял, где нахожусь. Я быстро оделся и сошел вниз.

Нунций сдержанно и немногословно попросил меня запастись едой на целый день – мы покидаем Фредрикстад и едем дальше по западной стороне фьорда, сообщил он мне. Это было неожиданно, потому что не далее как накануне он говорил, что ему нравится город, и радовался возможности познакомиться с ним поближе. Я передал распоряжение юнкеру Стигу, который велел слуге уложить его вещи и вышел за дверь.

Пока возница грузил наш багаж на телегу, фрау Крамер пригласила нас к завтраку, и мы расселись вокруг стола, ломившегося от колбас и сыров, не похожих на обычную норвежскую пищу. Даже нунций немного просветлел от этого зрелища, хотя вообще-то был погружен в мрачные мысли.

– Ах… metwurst? – Фрейлейн Сара улыбнулась фрау Крамер, когда увидела колбасу. – Und käse aus Gouda! – Она взяла кусочек сыра и с наслаждением его понюхала.

К своему удивлению, я узнал, что фрейлейн Сара ночевала в доме Крамеров, однако не мог понять, где же здесь для нее нашлось место. Возможно, в доме была комната, которой я не заметил? Удобно ли ей там было спать, это уже другое дело, потому что она выглядела усталой и была не в духе и ее смех звучал немного натянуто, не так как всегда. Я понял, что семейство Крамеров пригласило ее остаться и пожить у них. Это пошло бы ей на пользу, – судя по ее виду, она нуждалась в долгом отдыхе и покое.

В дверях появился юнкер Стиг, уходивший на небольшую прогулку, он приказал своему слуге, сидевшему за столом, почистить его плащ, а сам сел на его место. Герберт бросил взгляд на свою тарелку с едой, бесстрастно поклонился и вышел с плащом в руках.