Его рассказ от начала и до конца выглядел неправдоподобно, даже если сделать скидку на странности, и прежде числившиеся за Чокнутыми Близнецами. Мы в один голос заявили, что уже нашли его в этом затруднительном положении и безуспешно пытались помочь. Но под силу ли двум низкорослым достать такого детину с трехметровой высоты, не говоря уже о том, чтоб забросить его туда? О'Шонесси, к слову сказать, пользовался еще более сомнительной репутацией, чем наша: его сплавили к родственникам в нью-гемпширское захолустье в тщетной надежде спасти от исправительной колонии. После столкновения с нами его без колебаний отправили обратно в Бостон, и больше о нем никто не слышал.

С другой стороны, всем было очевидно, что мы тоже частично утаили истину.

Нас допрашивали – и вместе, и порознь. Наши странные показания подвергались тщательному анализу. Призванные в свидетели двоюродные братья и сестры, которые что-то знали (или о чем-то догадывались), проявили безоговорочную солидарность. Семья прежде всего – особенно в борьбе против ненавистных ирландцев. Неделю спустя об инциденте забыли все, кроме нас с Доном.

Мы все еще переживали славный опыт метаконцерта, слияния двух умов, обладания трансцендентной силой, превысившей сумму ее составляющих. Если б нам удалось понять, как это получилось, и повторить такую штуку уже осознанно, то весь мир был бы у наших ног.

Мы не могли ни о чем думать, забросили школу и целыми днями упражнялись в сцеплении умов. Но все напрасно. Теперь я понимаю, что основная причина тому состояла не столько в несовершенстве метапсихического развития, сколько в отсутствии взаимного доверия. Перед лицом неминуемой опасности мы отбросили ревниво оберегаемую замкнутость, но, едва угроза миновала, вернулись к своим умственным моделям: Дон – властный принудитель, а я – аналитик и мечтатель, еще в раннем детстве смутно подозревавший, куда может завести злоупотребление властью.

Каждый винил в неудачах другого. И в конце концов, не снеся груза разочарований, сомнений, неудовлетворенных амбиций, мы отгородились друг от друга и едва не остались на второй год в четвертом классе.

Однажды теплым вечером дядюшка Луи призвал нас к себе и выложил перед нами табели нашей успеваемости. Двоюродные братья и сестры играли возле дома в весенних сумерках. Мы слышали их смех и крики, а сами стояли, покаянно склонив головы, и ждали нагоняя.

– Я ли не делал для вас все, что в моих силах? – заговорил он, обдавая нас пивным духом. – Я ли не люблю вас, как собственных детей? Ну, один, ну, два неуда еще туда-сюда, но такое?.. Сестры собираются устроить вам переэкзаменовку по всем предметам, иначе останетесь на второй год. Придется все лето ходить по утрам в бесплатную школу – наверстывать упущенное. Где это видано? Вы позорите семью Ремилардов, вот что я вам скажу!

Мы еще ниже опустили головы и залепетали что-то.

– Ох, ребята! – сокрушенно покачал головой дядя Луи. – Что бы сказали ваши бедные родители! Вот теперь глядят они на вас с неба и огорчаются. Будь вы последние олухи, так ведь нет! Головы-то у вас у обоих светлые. Неужто не стыдно вам перед Господом Богом, Создателем нашим, за то, что ветер в этих головах гуляет?

Мы засопели.

– Ну так что? Исправитесь?

– Да, дядя Луи.

– Bon . – Он подавил вздох, отвернулся и прошествовал к буфету, где у него всегда стояла бутылка виски. – Я на вас надеюсь. Ступайте подышите воздухом на сон грядущий.