Я откинулся на спинку стула и сложил руки на животе, перекатывающаяся там теплая боль казалась очень уместной и как нельзя лучше соответствовала нахлынувшей на меня печали. Я больше не волновался, думая о крошечном сгустке протеина, который, словно космический спутник, парил под куполообразным сводом Сариной матки, или о том, что мой брак трещит по швам и что карьера моего друга вот-вот рухнет; я больше не вспоминал о мертвом животном, которое тяжело ворочается в глубине моего багажника, и, главное, я не думал о «Вундеркиндах». Я смотрел, как Ханна Грин тряхнула головой и заложила за ухо выбившийся локон, как она, согнув ногу, подтянула правое колено ко лбу — движение, которое мне было так хорошо знакомо, — и поставила свой красный ботинок на край кресла, чтобы резким движением поправить сползший носок. Прошло целых десять минут, которые я провел в полном блаженстве, без единой мысли в голове.

И тут Джеймс Лир начал смеяться. Он хохотал над какой-то ужасно забавной мыслью, которая, как большой пузырь, всплыла со дна его подсознания. Сидящие впереди люди обернулись и в недоумении уставились на него. Он зажал рот ладонями, согнулся пополам и снизу вверх посмотрел на меня, лицо Джеймса было красным, как кожа на любимых ботинках Ханны Грин. Я пожал плечами. Все, кто обернулся, чтобы посмотреть на Джеймса, вновь обратили свои взгляды к сцене, — все, кроме одного человека. Терри Крабтри сидел через три кресла от Ханны Грин, между ними расположились мисс Словиак и Вальтер Гаскелл. Терри задержал взгляд на Джеймсе Лире, затем посмотрел на меня и подмигнул, изобразив на лице игривую гримасу, означающую нечто вроде: «Эй, вы двое, что у вас там происходит?» Хотя у меня не было никаких дурных намерений, я не удержался и в ответ грозно нахмурился, моя страшная физиономия означала: «Оставь нас в покое». Крабтри вздрогнул и поспешно отвернулся.

Молочно-белый туман кодеинового кайфа очень нестоек, истеричный хохот Джеймса разрушил мое забытье; я мгновенно очнулся и тут же поймал себя на том, что в стотысячный раз обдумываю одну сложную сцену из моего романа; эти мучительные раздумья были похожи на машинальные движения заточенной в клетке зоопарка безумной гориллы, которая сидит у зарешеченного окна своего дома и, сжав в кулаках железные прутья, ритмично водит по ним руками вверх-вниз, покачиваясь всем телом вперед-назад. Сцена с участием Джонни Вандера, самого младшего из трех братьев, из трех моих великолепных, обреченных на гибель героев, должна была предшествовать одному из пяти трагических финалов книги, над которыми я трудился последние несколько месяцев. Джонни покупает автомобиль «рамблер» 1955 года выпуска у некого Бадди Зирзави — мелкого второстепенного персонажа, заслуженного ветерана многомиллионной армии преданных поклонников ЛСД. Я хотел изобразить эту покупку как нечто зловещее, а саму сцену наполнить низким гудением органа, пытаясь создать гнетущую атмосферу и передать ощущение надвигающейся беды. Моему герою предстояло совершить последний маленький шажок, ведущий к краю пропасти, после чего события начнут развиваться с пугающей стремительностью. Приобретение автомобиля становилось поворотным моментом всего повествования: именно на этой машине, которую сумасшедший Бадди в течение десяти лет создавал собственными руками, выстраивая адский механизм на основе своих наркотических автофантазий, Джонни Вандер отправляется в путешествие через всю Америку, в этой поездке ему суждено познакомиться с Валери Свит, девушкой из Палос-Вердоса, которая и приведет к гибели всю семью Вандер.