— Его вырвало, но жизни мистера Лира ничего не угрожает, несмотря на то, что ты и твой идиот приятель сделали с человеком. — Сара скривилась, изображая крайнюю степень отвращения, которое у нее вызывает вся ситуация в целом и то, что случилось с мистером Лиром в частности.

— Очень рад, что все обошлось, — сказал я.

— Ладно, вези Антонию домой, а я присмотрю за мистером Лиром.

— Хорошо. — Я взялся за ручку и приоткрыл дверь, в вестибюль ворвалась холодная струя ночного апрельского воздуха. — Сара, — прошептал я, едва шевеля губами, — я ведь так и не успел сказать…

— Потом, — Сара слегка подтолкнула меня к двери, — потом скажешь…

— Да, рано или поздно все равно придется, — пробормотал я, пока мы с мисс Словиак шагали под дождем через весь студенческий городок, направляясь в сторону буковой аллеи, где я оставил машину. Дробный стук каблуков мисс Словиак невольно наводил на мысль о прекрасной даме, спешащей на свидание к возлюбленному. Когда мы, наконец, добрались до машины и я поднял крышку багажника, глаза дамы полезли на лоб.

— Произошло маленькое недоразумение. — Я кашлянул. — Конечно, все это выглядит ужасно, но на самом деле…

— Послушайте, — перебила меня мисс Словиак, выдергивая свой пятнистый чемодан из груды вещей. — Все, чего я… — мертвый хвост Доктора Ди зашуршал по пластиковому чехлу, — о господи! — так вот, все, чего я хочу, это поскорее добраться домой и больше никогда в жизни не встречаться ни с одним из ваших дурацких писателей.

— Да, я вас очень хорошо понимаю, могу представить, что вы сейчас чувствуете, — сказал я и, печально склонив голову, уставился на останки Доктора Ди.

— Бедняга, — помолчав, вздохнула мисс Словиак. Она положила чемодан на край багажника, высвободила его из чехла и щелкнула замками. — Честно говоря, как вспомню его пустые глаза — прямо в дрожь бросает.

— Сара пока не знает, я не смог ей сказать.

— Ну, на мой счет можете не беспокоиться. — Мисс Словиак стянула с головы свои черные кудри и положила в чемодан, на лице у нее было написано искреннее сожаление, словно у скрипача, который укладывает в футляр свой бесценный инструмент, расставаясь с ним до следующего утра, — я вас не выдам.

Как гласит легенда, я слишком усердно сосал грудь моей матери, жадные губы младенца так сильно терзали нежные соски, что в результате у нее развился абсцесс левой груди. В то время моя бабушка еще не была той доброй и ласковой женщиной, которую я знал впоследствии, она с большим неодобрением отнеслась к поступку дочери, выскочившей замуж в семнадцать лет; ей удалось внушить юной матери, что та не в состоянии должным образом исполнять свои обязанности. Поэтому когда ее левая грудь не выдержала напора требовательного младенца, мама восприняла свою болезнь как некий позорный факт, подтверждающий слова бабушки, и затаилась, вместо того чтобы немедленно обратиться к врачу. К тому времени, когда отец нашел ее в музыкальной комнате отеля, где мама лежала без сознания, уронив голову на клавиши рояля, и отвез в больницу, было уже поздно — у нее началось общее заражение крови. Мама умерла восемнадцатого февраля 1951 года, через пять недель после моего рождения. Так что по вполне понятной причине ее образ начисто стерся из моей памяти, однако у меня сохранились кое-какие смутные воспоминания об отце, Джордже Триппе, которого прозвали Малыш Джордж, поскольку мой дед носил прозвище Громила, — полагаю, от Громилы Джорджа я и унаследовал внушительные габариты и недюжинный аппетит.