Сдержанный, суровый лицом граф Александр Романович Воронцов, обладатель редчайшего чина действительного тайного советника I класса, а с сентября 1802 года канцлер, переписывавшийся с Вольтером, человек, некогда позволявший себе в глаза критиковать Екатерину Великую. Князь Александр Михайлович Белосельский-Белозерский, посланник в Дрездене и Турине, командор ордена Святого Иоанна Иерусалимского и автор скандально известной оперы «Олинька, или Первоначальная любовь»… Граф Аркадий Иванович Морков, граф Никита Петрович Панин, Федор Иванович Киселев, Павел Никитич Каверин, Петр Васильевич Мятлев, князь Яков Иванович Лобанов-Ростовский… Все эти люди занимали немалые должности, но ни чванство, ни спесь не были им присущи. Они легко шутили над своими заслугами, подчеркивая независимость от кого бы то ни было. Разговор то сворачивал на изящную словесность — и Белосельский, мечтательно полуприкрыв глаза, наизусть декламировал Мольера, — то обретал игривый характер, — и всех тогда забивал присяжный остряк Каверин, — а то и касался «времен очаковских и покоренья Крыма», и уж тогда хозяин дома, Морков и Киселев вспоминали осаду Очакова (Моркова с Киселевым наградили тогда Георгием IV степени)…
Все эти люди в париках, с умными усталыми глазами и полной бурных событий жизнью, были поклонниками французских энциклопедистов — якобинский террор и гибель Великой революции не оттолкнули их от просветительских идей, они твердо веровали в прогресс и знали, что все зло на Земле — от недостатка просвещения… Они с едким сарказмом отзывались о «гатчинской партии», бароне Аракчееве и графе Кутайсове, и в то же время глубоко чтили императора (Андрей Иванович даже заболел от горя, когда узнал о смерти Павла I). Московский высший свет сразу можно отличить от петербургского — он судит события при дворе без тени раболепия, не боясь мгновенного государева гнева… Это была русская аристократия — благородная, преданная Отечеству и вместе с тем знающая себе цену. Жизнь царю, честь — никому.
Сибариты, одинаково хорошо умевшие размышлять над страницами Вольтера и Монтескье и умирать за Отечество, великие деятели Екатерининского века, размах его, его литература, его пышный блеск всегда глубоко волновали Вяземского. И юношей, и глубоким стариком пристально вглядывался он в историю XVIII столетия, любуясь ею и дивясь одновременно. Всегда шагая со своим веком наравне, а кое в чем и опережая его, Вяземский тем не менее в основе своей всегда оставался, по слову Чаадаева, «русским отпечатком XVIII столетия». Это проявлялось в характере, привычках, пристрастиях. Всю жизнь князь любил цитировать классиков минувшего столетия, не упускал случая расспросить о былом видного государственного деятеля или пожилую даму, коллекционировал автографы знаменитостей прошлого… А в минуту откровенности размечтался однажды о том, как хорошо было бы ему родиться на шестьдесят лет раньше — то есть пожелал себе 1732 год рождения, юность при Елизавете, зрелость при Екатерине, старость при Павле и Александре… Среди отцовских гостей таких стариков уже не водилось: в гостиной родительского дома бывали в основном ровесники Андрея Ивановича, поколение 1750-х, которому в начале века едва перевалило за пятьдесят. Но по меркам той эпохи это уже была старость.
В 1874 году в очерке об Александре Тургеневе сформулирует Вяземский «признаки людей, воспитавшихся в школе истинно высшего и избранного общества» — ум, образованность, благородство, честная независимость, вежливость («не только в смысле учтивости, а более в смысле благовоспитания, одним словом — цивилизации понятий, воззрений, правил обхождения»). Этим правилам он будет следовать всю жизнь. Так складывался его характер — странное сочетание веселости («я веселый, люблю удовольствия», — простодушно характеризует он себя в 15 лет) и скрытности, нежелания никого пускать внутрь себя; одинокого привязчивого сердца — и ранней душевной зрелости, независимости (Андрею Ивановичу она казалась испорченностью); безупречной «цивилизованной» вежливости — и полной раскованности в дружеском и семейном кругу; склонности к «легким жанрам» в поэзии и в жизни — и тревожного, рефлексирующего ума… Из атмосферы отцовского дома вынес он «какое-то благоуханье, какую-то внутреннюю теплоту, которая после образовала некоторые из моих свойств, сочувствий и наклонностей». |