|
Ни один русский писатель в детстве не был окружен таким книжным богатством, как Вяземский. Андрей Иванович умел ценить не только философию с алгеброй, но и изящную словесность, «не полагал, что все поэты скоморохи» и был усердным посетителем московских книжных лавок Рица и Курделя. В стихотворении «Библиотека» (1817) Вяземский перечисляет своих любимых авторов, чьи тома занимали его внимание в детстве, — Вергилий, Марциал, Проперций, Тибулл, Андре Шенье, Руссо, Шиллер… Но первое место в этом списке безусловно принадлежало Вольтеру.
Впрочем, с годами Вяземский пересмотрит раннюю свою оценку Вольтера. Посетив в 1859-м вольтеровский Ферней, он напишет стихотворение, в котором предъявит великому насмешнику XVIII столетия суровое и справедливое обвинение в том, что тот не умел возлюбить Творца в его творениях… Русская словесность в отцовской библиотеке была представлена Ломоносовым, Сумароковым, Херасковым и Державиным. Читал Петр с упоением — читал все подряд, и учителя его свидетельствовали, что он «казался совершенно тупым и будто отсутствующим при преподавании их; но если когда-нибудь, в уроке или в книге, приводились стихи», лицо мальчика буквально сияло… Отрывки из трагедий Расина и Вольтера, которые давали ему учить наизусть, были для него не уроками, а прежде всего наслаждением. О вольтеровской «Альзире» он вспоминал: «Помню, слышу и теперь умиленный и возвышенный голос мой, произносящий эти стихи… Вероятно, худо и понимал я красоту этих стихов! Но чутким детским чувством бессознательно угадывал ее». От страниц французских трагедий, от гравированных портретов Корнеля и Кребийона, от звучных сумароковских рифм, от серьезного, даже строгого вида Карамзина поднималось в душе Вяземского неосязаемое, но властное желание попробовать свое перо… Первые опыты, конечно, были французскими, и начал девятилетний Петр с драматургии — написал трагедию в стихах «Elmire et Phanor», которую посвятил матери. Три действия уместились на одиннадцати страничках. Затем последовали рассказ «Олеандр (моей юной сестре)» и надписи к собственному миниатюрному портрету и портрету сестры работы Ксавье де Местра, которые были подарены на новый 1805 год Андрею Ивановичу. В ноябре этого же года появились стихи на смерть адмирала Нельсона… «Нечего и говорить, что все это было более или менее безграмотно», — пишет Вяземский, не пожелавший даже вспомнить свои детские опыты. Впрочем, довольно быстро он начал пробовать силы и в русском стихосложении. Например, Сумарокову посвятил четверостишие: «Я очень дорожил словом суматоха, — вспоминал Вяземский. — Мне казалось, что тут есть какой-то отзыв своевольной и, так сказать, фамильярной поэзии Сумарокова… а может быть, и просто увлекала меня некоторая аналогия в звуках: Сумароков, суматоха». В январе 1804 года в семью Вяземских на правах родственника вошел человек, которому суждено было стать для юного князя главным литературным наставником. Карамзин женился на Екатерине Андреевне Колывановой — внебрачной дочери Андрея Ивановича (ее мать — графиня Елизавета Карловна Сивере). Она была одной из первых красавиц Москвы, но и одной из самых старых невест — шел ей уже двадцать четвертый. Сразу же после венчания супруги уехали в Остафьево, где три дня праздновалась свадьба. Съехалось множество гостей, гремела музыка… Не забыли и остафьевских крестьян: мужикам подарили рубахи, бабам — платки и сарафаны, всех одаривали орехами и пряниками… Дав друг другу клятву никогда не расставаться, молодые поселились в остафьевском дворце. В жизни Карамзина начинался новый период — уединенный труд над «Историей государства Российского». «Скажу вам, что тружусь усердно, — писал он брату. — Может быть, Бог и наградит меня успехом. |
