Он любил… Он был мужчиной,

 Он не знал, что даже розы

 От мороза пахнут псиной.

 Бедный piccolo bambino!

 Принесенная песней боль утраты, боль щемящей любви без ответа проникла в Саввину кровь и навсегда растворилась там пониманием чужого страдания. А еще охватило непривычное, незнакомое оцепенение перед великой тайной смерти.

 Вскоре после серии разрешенных в Мос кве в хрущевскую оттепель больничных концертов 56-го года Александра Вертинского не стало.

 * * *

 Нет, не проза, а именно стихи – вот его стихия. Выйдя из больницы, он поймет это достаточно быстро. И когда, уже в бытность свою студентом-первокурсником, он мощно и безответно влюбится в какую-то там красотку и сядет писать под впечатлением захлестнувшего его чувства приведенные ниже строчки, образ облаченной в больничный халат дамы-дворянки, сказавшей тогда в палате: «нужно писать», а позже добавившей: «надо смотреть и слушать историю», невидимым светлым ангелом будет витать над его головой.

 И нестарый Вертинский незримой тенью перенесется из Парижа 30-х, прямо со сцены ресторанчика «Казанова», где частенько исполнял «Пикколо», в Москву 60-х, присядет в архаичное дедово кресло и, пуская папиросные кольца дыма, вскидывая дуги высоких надбровий, станет нашептывать: «Не дурно, молодой человек, вовсе не дурно. Конечно, жестче, грубее, нежели у меня, ни грамма декаданса, совсем иной ритм, иное дыхание, но, безусловно, талантливо».

 Квазимодо

 Мать прокляла утробу,

 Час моего зачатья.

 И плакала над уродом

 Высохшими очами.

 Я доверялся меди —

 Медь краснела от гнева

 Так, что ссыхался месяц

 В черствую корку хлеба.

 Дрожь уродского тела

 Вонзал я в звон колокольный,

 Боль улетала в небо.

 И – небу делалось больно.

 Но с высоты монашьей,

 Зренье точа о своды,

 Я видел глубже и дальше

 Толпы, поджидавшей урода.

 Как возмущались люди

 Тем, что в ладонях правда:

 «Что? Квазимодо любит?!»

 Любит! И Эсмеральду!

 Время следов не слижет,

 Склепами не задушит

 Жажду высокой жизни,

 Жажду любовной службы.

 И на века, до праха

 Кости в объятьях нелепых

 Заставят дрожать и ахать

 Ваш нелюбивший пепел.

 Длинные пальцы Вертинского сойдутся в нескольких неслышных хлопках, и над склоненной головой влюбленного студента тишайше вспорхнет легкое грассирующее «Брраво!».

 Глава пятая Вера

 С нервишками у новой молодой пассии Саввы Алексеевича наблюдался явный непорядок. Она вся как будто еще больше разбалансировалась, расклеилась. Нередко плакала. Особенно когда они расходились из случайных, ангажированных ими на короткое время квартир после свиданий. А доктор, уходя, ругал себя за порыв дурацкой жалости, проявленный тогда, при первом свидании в метро. В ту пору он все еще не чувствовал ответственности за это худосочное несчастное существо с вечно заложенным носом, ибо не предвидел со своей стороны надвигающейся любви. «В конце концов, не я был инициатором этого безобразия, сама на шею повисла, чего, спрашивается, ныть и носом хлюпать».