|
Савве они уже нравились. Своей ухоженностью, телесным здоровьем, потенциальными отвагой и решимостью. Он продолжал перебрасывать с ладони на ладонь давно остывшую картофелину, а сам незаметно их разглядывал. Первым делом, конечно, девицу. Красивая – аж дыхание схватывает. Сидя на покрывале, прислонилась спиной к крепкому плечу Вадима и пристально смотрит. Прямые черные волосы распались тяжелыми прядями по плечам, огненные блики играют на удлиненном матово-бледном лице, огромные, в свете костра совершенно черные миндалевидные глазищи вытаращила и пялится беззастенчиво, откровенно. Из туго облегающих попку, закатанных по колено спортивных штанцов простираются к костру стройные икры с неимоверно красивыми босыми ступнями. После болезни он уделял человеческим ногам особое внимание. Ноги этой Марины поражали сверхъестественной аккуратностью, ровными пальцами узких, с высоким подъемом ступней, словно вылепленных умелым скульптором.
– Чем в жизни увлекаешься, кроме гребли? – поинтересовался Вадим, уминая бычков непосредственно из банки. – Поэзией, – искренне ответил Савва, с трудом оторвав взгляд от Марининых ног. – О, наш человек. Поэзия – это как раз по нашей части. Кира уже сказал? Мы без пяти минут филологи, перешли на четвертый курс. Наизусть что-нибудь можешь? У Саввы захолонуло грудь. Он мог. Молча кивнул. – Так давай. Для пущей важности он взял паузу, дожидаясь, когда все трое, перестав жевать, сосредоточат на нем внимание, медленно и незаметно выпрямил спину и, оставаясь сидеть на камне, начал:
Люблю тебя, булатный мой кинжал, Товарищ светлый и холодный. Задумчивый грузин на месть тебя ковал, На грозный бой точил черкес свободный… …Да, я не изменюсь и буду тверд душой, Как ты, как ты, мой друг железный.
Повисло молчание, сопровождаемое потрескиванием догорающих веток. – Мощно, ничего не скажешь, тебя бы чтецом к нам на поэтический вечер, сорвал бы оглушительные аплодисменты, – первым прервал тишину Вадим. – Может, теперь из Пушкина что-нибудь жахнешь? – усмехнулась Марина. – Не жахну. Лермонтов мне ближе. Лермонтов умнее, трагичнее. – Вот именно трагичнее. Насчет ума – вопрос спорный. Любишь страдать? – не без ехидцы поинтересовалась она, небрежно накручивая на палец прядку волос. – Просто уважаю глубину мысли. – Это, брат, в тебе говорит солидарность с его мятежным, бунтарским духом, – миролюбиво заметил Кирилл. – Да разные психотипы, вот и все. Пушкин – легкий, суетный холерик. Лермонтов – рано повзрослевший меланхолик с примесью сангвиника. Отсюда и такие непохожие поэтические посылы. Кому что ближе, – с видом закоренелого знатока человеческих психотипов установил литературный диагноз тому и другому Вадим. – Вадик у нас ходок на кафедру психологии, слушает там лекции одного заезжего профессора, всех теперь измеряет с позиции темпераментов, – пояснил Кирилл. – А талант? Талант тут ни при чем? Разве гениальность измеряется вашими психотипами? – внутренне воспламенился Савва. – Да ты, брат, философ, а с виду и не скажешь. Талант, конечно, тут при чем, еще как при чем, но есть и понятие воли, ну, в смысле силы воли. Так вот, у Пушкина воля отсутствовала напрочь, зато у Лермонтова ее было сполна. Это тебя, помимо таланта, в Лермонтове, скорее всего, по молодости и привлекает. Потому что ты сам не чужд воли. Имел честь наблюдать с берега, как ты управляешься с веслами. |
