Я и ему изложил свою просьбу: так, мол, и так, есть у меня один протеже, пристрой его, пожалуйста, куда-нибудь.

— Из какой он семьи? — спросил граф. Но только я ответил, тотчас скрылся куда-то.

К счастью, рядом, в углу, стоял Хиероними — поздравления принимал по поводу своей вчерашней речи. Такие минуты всегда самые подходящие, и я к нему подступил с Криштофом.

— А что он делать умеет? — спросил министр, испытующе глядя на меня.

Ну, тут уж я не стал дожидаться, пока он уйдет, — испарился сам без звука и подцепил в другом углу нашего бравого Фейервари, который до сих пор ступает так, словно у него сабля на боку.

Я опять все ему выложил: хлебное местечко, дескать, не найдется ли.

— А кто он? Унтер отставной? — оживился Фейервари.

Я ответил: «Нет». И Фейервари, вспомнив вдрур, что позабыл что-то в министерском кабинете, побежал туда. Но из дверей, ва которыми он скрылся, появился сам Шандор Векерле — цветущий, сияющий, как жених, еще издали протягивая мне руки, точно старому товарищу.

Я объяснил, чего добиваюсь, прося сделать для Криштофа что-нибудь.

И представь себе, он чрезвычайно заинтересовался — прямо-таки с радостным нетерпением слушал, а когда я кончил, вскричал:

— Будет сделано, Менюшка, дорогой! На какое место прикажешь его назначить?

Я, по правде сказать, растерялся немного от неожиданности, не сообразил сразу, какое из всех возможных мест выбрать для Криштофа. И тут этот проклятый звонок зазвенел, да так резко, настойчиво; не мог уж Антал Молнар секундой позже кнопку нажать! Мы оба побежали в зал.

Там уже Дюла Хорват выступал, — да ты знаешь его. Вам, женщинам, он всегда нравился. Хорват, милочка, человек замечательный, и не просто потому, что талантливый. Он сначала поседел, а потом помолодел, — мы же, грешные, сначала бываем молодые, а потом уж седеем.

Полдень был — за окнами как раз благовестить начали, — когда Хорват ополчился на королевские ответы. Фелициан Зач тоже как раз полдень выбрал, чтобы в королевские покои ворваться.

Но Зач милосерднее был, он только четыре пальца отрубил королеве. А Хорват кинулся рубить правую руку его величества — Шандора Векерле.

Говорил он оригинально, красочно, но мысли у него разбегались, расползались, как те омлеты, на которые ты жаловалась. Отдельные места возбудили, правда, общее внимание; особенно он в насмешках силен. Обронил он и много идей интересных.

Коллеги его в ложе для прессы только вздыхали: "Ах, как разбрасывается! Ведь это же целая самостоятельная тема… Вот опять… Опять…" Им-то казалось, что он перлы ума и красноречия расточает. Но все это так относительно! Мамелюки, например, думали, что их грязью обливают, а оппозиция — что огненной лавой…

Никого не пощадил Хорват — ни живых, ни мертвых; даже на машину для голосования обрушился (и этот бедный, невинный инструмент не оставил в покое!). Ярко, живописно — пожалуй, даже слишком — разоблачил нашу национальную политику; правительство разругал на чем свет стоит, а похвалил только одного-единственного человека: Гергея Молдована.

Понятия не имею, деточка, кто этот Молдован, где живет, чем занимается; но в одном не сомневаюсь, раньше Аппони кресло премьера он не займет.

Но все равно для Дюлы Хорвата и для Криштофа день был сегодня удачный.

Остальные выступления перенесены на понедельник. В понедельник и я, пожалуй, запишусь в ораторы.

Твой любящий супруг Меньхерт Катанги.

P. S. Насчет квартиры все сомневаюсь. Хотя вот Леградн новый дом сейчас строят…

Как ты смотришь на такую комбинацию?

М. К.

Письмо пятое

9 октября 1893 г.