|
— Видишь? — И что? У нас одетый проклятый? — Не в этом дело, — терпеливо качнул головой сталкер. — Но подумай: ты выдел раньше что-либо подобное? Только честно? — Постой, постой, — захлопал ресницами Стахов и встряхнул в воздухе указательным пальцем. — Ты же не будешь мне сейчас рассказывать, что проклятые начали эволюционировать, превращаясь обратно в людей? Сегодня они в одежде, а завтра они будут пользоваться расческой? Скажи, что нет! — Ты так и не понял, — коротко качнул головой Тюремщик и протянул Илье Никитичу другой клок материи, такого же синего цвета, только побольше. Сомнений не было — это была та же ткань, что и выдернутый из-под проклятого клок. Но на нем имелось еще кое-что. То, что заставило Стахова действительно забыть обо всем остальном и, вперившись полными изумления глазами в темный прямоугольник, аккуратно пришитый к материи серыми нитями, самозабвенно водить по нему пальцами, будто определяя подлинность древнего гобелена. Это была нарукавная нашивка, шеврон, с изображенным на нем выезжающим из тоннеля поездом, а сверху была надпись: «Харьковский метрополитен». Стахов поднес его к глазам, внимательно рассматривая каждую букву и пытаясь привести в порядок взбудораженные, как стая напуганных ворон на городской площади, мысли. — Что ты хочешь этим сказать? — Он поднял на Тюремщика полные недоумения глаза. — Что этот проклятый притащился сюда из Харькова? — Из Харькова? — переспросил рыжеволосый напарник Карана. — А где это, Харьков? — Я ничего не хочу сказать, но думаю, что да. — Тюремщик пошарил рукой за закрытой створкой фургона. — Вот. Он протянул Стахову зеленый армейский вещмешок. Точнее, то, что от него осталось. Изодранный весь, дырявый, с одной только целой шлейкой, тем не менее не пустой. В нем что-то было, небольшое и негрузное, что-то, что принадлежало мертвому проклятому. И это обстоятельство придавало ситуации еще большую загадочность. Ведь проклятые, уподобившись зверям, не нуждались ни в одежде, ни в ручной поклаже. Стахов пошарил в мешке и вытащил… ветхий, округлой формы аппарат с ручкой для ношения, посеребренными кнопками и тумблерами разной величины. — Что это? — первым нарушил тишину Андрей, в десятый раз перечитав ничего не объясняющее название странной вещи «Panasonic». — Проигрыватель, — ответил кто-то из-за спины. — Ты включал его? — спросил Стахов у Тюремщика. Тот кивнул. — Разок только, и то не до конца, — ответил Бешеный. — Боялись повредить, его и так собаки по всей улице мотлошили… вещмешок этот… Стахов аккуратно, будто держа в руках хрупкую статуэтку, повертел проигрыватель, осмотрел его со всех сторон, особенно приглядевшись к железному набалдашнику, примотанному к отсеку, где должны были быть батарейки, и затем так же аккуратно, словно тот вот-вот мог рассыпаться, поставил на металлический пол фургона. Откуда-то со дна колодца памяти всплывали какие-то пузырьки с застывшими в них размытыми фрагментами. Цветными, но расплывчатыми, словно смотришь на них через рифленое стекло. И лица там были какие-то ненастоящие: румяные, загорелые, со странным оттенком кожи, не таким белесым, как у него и у всех людей подземелья, и улыбались они как-то по-другому, и смеялись не так, и звучала там удивительная музыка. Живая, дышащая, заигрывающая. Музыка… Стахов вытащил очередную самокрутку, нервно потеребил ее пальцами и поднес ко рту. Чиркнул от воротника спичкой. Затянулся. — А это точно было у него в рюкзаке? — Да, — кивнул Тюремщик, — рюкзак был недалеко от этого бедняги, когда мы его нашли. — Толком можешь рассказать, как это произошло? Тюремщик огляделся, будто проверяя, не подслушивает ли их посторонний, почесал заросшее щетиной лицо. |
