Были ли еще жизни? Не помню. Ветер дует слишком сильно.

Стоп. Проблеск воспоминаний. Нет. Показалось.

«Тысяча одиннадцать, — считал Бог-Моделирующее Устройство, — тысяча сто, тысяча сто один, тысяча сто десять.»

— Зачем ты делаешь это со мной? — закричал Бейли. — Ты такой же плохой, как и они. Они убили меня дважды. Первый раз с безразличием. Они называли это свободой — свободой выбирать смерть — но они не думали о нас, они только надеялись, что мы сами уменьшим свою численность. Они отстранились от нас — организованная автоматическая машина для обработки нас — они сделали все, чтобы забыть о нас. А потом они убили меня с ненавистью. Это была ненависть, жестокость, желание смерти, неважно, сколько они говорили об исцелении. Что еще? Разве можно взять человеческое существо и сделать из него предмет, если действительной целью не является уничтожение в нем всего человеческого — формирование из него чего-то, что ползает на коленях — и все из-за ненависти к человеческому существу?

«Десять тысяч, десять тысяч один, десять тысяч десять, десять тысяч одиннадцать.»

Пространство захлестнуло само себя, а время расщепилось, как дельта Стикса. Ветер все дул и дул.

Моя проблема была реальной. Я страдал. Я нуждался в помощи. Я нуждался в любви.

Щелк. Ветер утих. Темнота ждала. «Пожалуйста, — рыдал Бейли. — Помогите мне. Заботьтесь обо мне. Дайте мне свою любовь».

Так и произошло.

«Ну почему я должен это делать?» — думал он. — «Я в своем уме». Конечно».

«Но не совсем в порядке», — напомнил он сам себе. — «Сильное нервное расстройство, возможно начальная стадия шизофрении. До того, как они убедили меня прийти сюда, у меня были и менее рациональные занятия.»

Натягивая брюки, он уставился в зеркало над умывальником. Мужчина, который отражался в зеркале, был высоким и широкоплечим. Он подумал, что Бирди Кэрол, по крайней мере, не лгала, когда расхваливала его тело. Но оно становилось все хуже: слишком мало физической нагрузки, слишком много лекарств. Ему это не нравилось, но он никак не мог собраться с силами и начать с этим бороться. Лицо было просто ужасающим: восковые щеки, впалые глаза с темными кругами вокруг, непричесанные темные волосы.

Он никак не мог определить степень ухудшения здоровья. Это удавалось не многим. Ухудшение наступало постепенно. Но он помнил, что после короткой эйфории, следующей сразу за поступлением в клинику, ему становилось все хуже. Как с точки зрения физического, так и с точки зрения умственного состояния — а физическое зависело от умственного — он чувствовал себя хуже, чем до клиники.

А этого не должно было быть. В соответствии с любой теорией — не должно было быть.

Веко задергалось в тике. Он отвернулся от этого зрелища. При этом ему пришлось посмотреть на стены. Они были розовыми с нарисованными плюшевыми медвежатами и палочками с лошадиными головами. Он ненавидел розовый цвет.

— Я бы обошелся без детских рисунков и на стакане, — пробурчал он себе под нос.

Бирди похлопала его по колену. Они сидели бок о бок на кушетке в гостиной.

— Я знаю, дорогой, — сказала она. — Но доктор Бирд считает, что это, в конце концов, помогает. И, честно говоря, я думаю, он прав.

— Как так?

— Ну, основной принцип состоит в воссоздании твоего детства. То есть, любви, веры и наивности, которые были присущи тебе в то время.