Мальчишки ждали меня возле лип. Было тихо и очень холодно. На кустах и в сучьях деревьев остро блестел иней. Я выглядывал из-за ствола. Мой снегирь работал исправно: четко выделялся на снегу, прыгал в западне и даже посвистывал своим дрожащим снегириным свистом. Вытянув трубочкой губы, я подтягивал в помощь ему.

Птиц не было. Ни мои посвистывания, ни конопляные зерна не могли привлечь их. Один за другим покидали меня промерзшие мальчишки.

Скоро я остался один. Снег, попавший в валенки, начал таять, и пальцы ног заныли.

Военный, прошедший мимо, сказал:

— Мальчик, у тебя нос побелел, три — отморозишь!

Я потер снегом нос.

Птиц не было.

Зато становилось все холодней. Я приплясывал, хлопал рука об руку, поглядывая на снегиря. Он чувствовал себя куда лучше, чем я.

Стало смеркаться. Я пошел домой. Одной рукой тер нос, второй за колечко нес западню. Ноги и щеки одеревенели.

Мама обратила внимание на мой кашель.

— Это я еще утром простыл, — сказал я.

Я ужинал и смотрел, как снегирь клюет коноплю и, закидывая головку, пьет воду из стеклянной баночки.

Я промерз, устал и клевал носом над учебниками. Кое-как осилив географию и русский, пошел спать. А на следующий день я снова дежурил у старых лип. В ветвях я заметил трех снегирей — они были сыты семечками липы и не желали ловиться. До покупки западни я видел в кустах целые стаи этих птиц. А теперь…

Пять дней мне не везло, пять дней мерз я у Двины, тер нос и щеки. Пять дней я ничего не читал, не ходил в кино, не бегал на лыжах и получил два «поса» — посредственно. Пять дней видел я во сне всех певчих птиц нашего края и страдал из-за собственной бездарности.

Но за пятым днем шел шестой…

На шестой день я услышал сухой стук и увидел в западне второго снегиря. Он метался в ней, надеясь вырваться. Через кусты и сугробы бросился я к нему. Схватил западню и, забыв спустить с завода второе крыло, помчался домой.

Это была одна из величайших побед в моей жизни: поймал! Кто теперь посмеет сказать, что у меня нет терпения и ловкости?! Кто? Он был не куплен, это был мой, мой снегирь!

Ребята приходили посмотреть на него. Я пересадил его в центральную, более просторную часть западни, и снегири сдружились. В солнечные дни, когда у птиц было особенно хорошее настроение, я тащил маму от кухонной плиты, от борща и котлет, послушать их пение…

Я аккуратно чистил клетку от помета и перышков, подливал в баночку воды, подсыпал корма. Снегирям жилось хорошо, и полной неожиданностью была смерть одного из них, того, которого я купил с западней.

Отравился? Умер от какой-то снегириной болезни? Или от старости?

— От тоски, — сказал отец. — Ему летать хочется, а ты его за решетку.

На дворе уже стоял март, и оставшийся в одиночестве снегирь как-то погрустнел, смолк, замкнулся в себе. Ни разу больше не слышал я его пения. Нахохлившись, сидел он на жердочке и тосковал. Надвигалось тепло весны, и ему пора было возвращаться на север.

И я решил выпустить его.

Открыл дверцу западни, распахнул форточку на кухне.

Снегирь покосился на дверцу, спрыгнул с перекладины, высунул наружу голову и вышел из западни. Сел на бельевую веревку, огляделся. Заметив открытую форточку, перелетел на нее и посмотрел во двор. Там еще стояла зима — снег и голые деревья. Он смотрел туда и не решался улететь. Разучился? Отвык от морозов и опасностей? Пристрастился к готовым зернам и воде?

С огорчением смотрел я на него, моего снегиря.

— Улетай, улетай к товарищам! Ну?

Снегирь не улетал. Это я его сделал таким.

Я подошел к форточке, громко щелкнул по ней, и снегирь исчез.

Скоро я подарил кому-то западню и никогда больше не ловил птиц.