|
Ухтомский намекнул, что заплатит за все сам, но у дхара был свой кураж, и расплатились поровну. Тогда Виктор, отправив Фрола с бутербродами оккупировать освободившийся столик, отсчитал из внушительного вида пачки, добытой им из кармана, еще десяток бумажек и присоединился к дхару, неся бутылку коньяка "Самтрест". Времени было еще достаточно. Они не спеша пили коньяк, который, к удивлению Фрола, лучше Виктора знавшего современные буфеты, оказался действительно самтрестовским. Ухтомский, несколько откиснув, стал рассказывать Фролу о том, как участвовал в обороне Кремля в ноябре 17-го, как его ставили к стенке пьяные солдаты Пулеметного полка, как в Ростове он повстречал Михаила Корфа, про Ледяной поход, про Кубань, про Донбасс и Харьков. Фрол слушал и только качал головой. В свое время он с одноклассниками играл в Неуловимых мстителей, да и теперь, хотя симпатий к красным заметно поубавилось, белые тоже не вызывали у него особого восторга. Правда, молодой Ухтомский ему нравился, хотя то, сто Виктор оказался настоящим князем, по-прежнему изрядно смущало дхара. Впрочем, мысль, что они с князем Ухтомским хоть и дальние, но все же родственники, немного забавляла. Бутылка постепенно пустела. Фрол, никогда не злоупотреблявший подобным зельем, в то же время практически не хмелел, тем более что коньяк оказался действительно неплох. Дхар немного опасался за поручика, помня эскапады беспутного Мика. Но Ухтомский, проведя три года в окопах, имел такую школу, что полбутылки "Самтреста" не воспринимались им всерьез. Лицо князя по-прежнему оставалось бледным, голос спокойным, лишь ноздри породистого тонкого носа стали раздуваться чуть чаще. Последний глоток был допит как раз вовремя. Публика начала вставать и переходить в соседнее помещение, где, как в свое время довелось констатировать Корфу, находился небольшой зал с лекторской кафедрой, украшенный серпасто-молоткастым гербом. Правда, на этот раз кафедру убрали, у стены было устроено возвышение, освещенное жутковатыми железными треногами, которые при должной фантазии можно было принять за софиты. Над всем этим был развешен большой трехцветный флаг. Фрол и Ухтомский, скромно заняв места в предпоследнем ряду, стали ждать. Знаменитость, следуя неписаной традиции, несколько задерживалась. Фрол, оказавшийся среди высшей столичной знати, вновь занервничал и, если бы не поручик, то, наверное, не выдержал бы и ушел, не дождавшись начала. Ухтомский же, похоже, получал своеобразное удовольствие, разглядывая публику. Губы князя то и дело кривились в усмешке, глаза недобро щурились, а временами он отворачивался, с трудом удерживаясь от каких-то рвавшихся из глубины души замечаний. Лишь однажды он удивленно дернулся: - Этак, Фрол Афанасьевич, можно и в желтый дом попасть. Вылитый Саша Трубецкой! Даже прическа та же! Ну фантом! - Так, может, это он и есть? Тоже... командированный, вроде тебя. - Нет, - помрачнел поручик. - Я б и сам так подумал, но нет. Похоронили мы Сашу. Еще в апреле 17-го года. Под Ригой. У него сын остался... А это правнук, наверное. Но как похож... Наконец где-то сбоку зашумело, и по проходу под шумные аплодисменты прошествовал высокий полный господин с изящным брюшком, носивший, как верно указал Фрол, не только клочковатую бороду, но и ухоженный понитейл. Великий мэтр, раскланявшись, поднялся на возвышение, где уже горели треногие софиты. К удивлению Ухтомского, Звездилин не спешил демонстрировать свои вокальные возможности. Пространно поздравив присутствующих с обретенной свободой, он посвятил минут пятнадцать критике павшего режима. Примерно столько же времени ушло на одобрительные высказывания мэтра о давних дореволюционных годах. |
