— Он бывает такой несправедливый, такой вредный, и я всегда тебя защища…

— Молчок, не ругай папу! Он самый справедливый и добрый! Заруби это на своем испачканном вареньем носу…

Леня чуть недоуменно и обиженно пожал плечами: он предлагал дружбу, полную откровенности и доверия, а что получил за это?

Костя быстро поел и, вспомнив вчерашнюю просьбу мамы, сказал:

— Будь добр, Леня, купи хлеба, колбасы и яиц… У меня дел сегодня много.

Никаких дел у него сегодня не было, просто не было настроения ходить по магазинам.

— А что дашь за это? — выражение обиды еще держалось на лице брата.

— А чего тебе надо?

— Полтинник. На самокат не хватает.

— Нет у меня лишнего. — Костя похлопал себя по карманам. — Мало тебе дает твой вредный и несправедливый папка?

— Не могу же я все время просить у него… — уныло признался Леня и вдруг загорелся: — Слушай, Кость, мне ничего не надо. Стукни Мишку Грязнова, если опять будет дразниться… Стукнешь?

— Ладно, стукну или поговорю… Беги.

Леня с авоськой убежал из дому, а Костя стал слоняться из угла в угол. Чем бы все-таки заняться? Пожалуй, надо почитать. Он взял книгу с пальмой и белым прибоем на обложке, книгу, которую вчера вечером предложила ему Люда. И вдруг Костя с необыкновенной остротой и волнением ощутил своими пальцами теплое прикосновение ее тонких длинных пальцев к черному корешку, к картону этой обложки, и тепло потекло в Костю, наполняя чем-то непривычно радостным. Он целиком отдался этому новому, незнакомому для него ощущению и какое-то время ничего не мог делать. Потом поудобней приладился с ногами в мягком кресле, раскрыл книгу, но все равно не читалось: уж слишком тихо было в квартире. И мешало это странное жжение внутри. Да еще собственные мысли; они, как иглы желтой акации, впивались в мозг: надо сходить к Сапожковым… Буквы разбегались, как муравьи, строчки сливались в пеструю муть. И нужно обязательно подарить Люде перо грифа; это было не просто огромное, темно-коричневое, слегка изогнутое перо самой большой птицы, населявшей их горы, а в то же время и шариковая ручка: в перо Костя вставил и закрепил медный стержень с пастой, и, когда приносил в класс, все, особенно девчонки, прямо помирали от зависти и восхищения. «Принесу и отдам ей: пиши!» — подумал Костя и уже увидел ее сверкнувшие от неожиданности глаза и эту радостно-капризную, удивительную морщинку на ее носу… Его мысли оборвал тоненький визгливый голос, долетевший с улицы, голос пенсионера Семена Викентьевича.

— Я вам не угрожаю, а заявляю, что не потерплю этого в своем доме. Я против подобных беззаконий…

Костя выглянул в окно. Пенсионер — высокий, костлявый, в болтающемся измятом полотняном костюме и синтетической, в дырочках, шляпе, — вскинув вверх голову, пускал стальными зубами (обе челюсти у него были сплошь из этого нержавеющего металла) острые лучи и пререкался с кем-то в окне.

— Они только вчера поселились у меня, — услышал Костя голос Полозова, жившего на третьем этаже. — Еще не успел прописать…

— Не вчера, а позавчера! Зачем врешь? Этому тебя учат на работе? Скажи лучше, что налог с квартирантов платить не желаешь. Так-то вот! К легкой жизни тянет…

Семен Викентьевич заведовал конторой Госстраха, знал всех и вся на побережье, считался немалым начальством, общественником и активистом, ходил чинный, строгий, натянутый в сознании важности своей работы; недавно он вышел на пенсию и теперь, нигде не работая, еще больше отощал от забот и волнений, которые обрушил на него запущенный, по словам пенсионера, их дом.