|
А мы этого немца уже знали. Идет этот наш немец, котелками своими болтает, насвистывает что-то. Котелки гремят. Майор до этого внимательно осматривал в бинокль немецкую траншею левее. Она у них там тоже проходила по обрыву берега. И когда немец котелками загремел, повернул бинокль и некоторое время смотрел на него не отрываясь. Вначале на губах майора мелькнуло подобие улыбки, но потом, смотрю, лицо его каменеет. А тут немец возьми и рукой в нашу сторону помаши. Видать, кого-то увидел. Наши тоже открыто ходили, не прятались особо. Мы уже зиму там простояли, привыкли друг к другу.
Когда мы шли в третье отделение, проходили мимо позиции снайпера. У меня во взводе было два снайпера. Сержант Блохин и я. Блохин в тот день дежурил в ячейке на одной из своих позиций. Он их время от времени менял. Расхлябанности-то у меня во взводе не было. Ни пьянок, ни сонного царства. Но оборона есть оборона. Особенно когда долго друг против друга стоим. Попусту-то что друг в друга пулять? И вот майор мне и говорит: – Вот что, лейтенант, немедленно прикажите снайперу снять этого немца! Что ты будешь делать?! – Иначе, – говорит, – если вы сейчас же не прекратите это непонятное братание с немецкими фашистами, я буду вынужден доложить о вас в штабе армии. А там вами займутся компетентные органы. Штрафные батальоны, как вам известно, в обороне не стоят… Про штрафные батальоны я уже кое-что слышал. Однажды с нами рядом наступал офицерский штрафбат. Разведка боем. Пошли вперед около шестисот человек, а вернулись человек двести, не больше. Мигом позвал Блохина. Сержант, смотрю, даже в лице переменился. Я ему тогда про штрафную роту напомнил. Подействовало мгновенно. Вскинул винтовку, выстрелил. Немец с котелками полетел под обрыв. И что тут началось… Немцы открыли такую стрельбу, что некоторые мои бойцы схватились за саперные лопаты. Хотя окопы у нас были отрыты по нормативам. А майор, вместо того чтобы вести наблюдение и помечать на схеме их огневые точки, калибр минометов и орудий, а также характер огня, пролежал весь артналет в пулеметном окопе. Назад я его волок по траншее, почти до краев залитой водой. Шел как миленький. И о сапогах своих забыл. Что ему сапоги? Это я, взводный лейтенант, о своих кирзовых, солдатских, выданных старшиной, горевал горькой горестью. Потому как знал: до начала боев новых не получу. А ему, может, завтра же другие сошьют. Я думал, что он из штаба дивизии. А он из штаба армии! У тех под рукой всякие мастера и умельцы были. Прикажет – и за одну ночь обнова будет готова. И можешь в другой взвод идти… Уже вечерело. Он весь продрог. Немцы стреляли из пулеметов, так и простригали стежку трассирующими очередями. Когда расставались в конце траншеи, даже не попрощался. И в штабе армии обо мне все же доложил. Приходил потом особняк, интересовался подробностями. Записывать, правда, ничего не стал. Расспросил бойцов, сержантов. Походил по траншее, понаблюдал и ушел. А уходил так: накинул плащ-палатку, попросил котелок и пошел по бровке траншеи. Я ему: – Смотрите, товарищ лейтенант госбезопасности, мы еще после того случая не ходим. А он махнул рукой и пошел. Никто из немцев не выстрелил.
– На передовую я прибыл в ноябре 1943 года. 3-й Украинский. 46-я армия генерала Василия Васильевича Глаголева. Потом ею командовал генерал-лейтенант Иван Тимофеевич Шлемин. Со Шлеминым мы проводили Ясско-Кишиневскую операцию и шли по Европе. Дивизия – 4-я гвардейская, бывшая 161-я стрелковая. Потом она получила наименование Апостольско-Венской Краснознаменной. Мощная была дивизия. Полнокомплектная. Дрались мы отчаянно. Гвардейское наименование дивизия получила там же, на Криворожско-Никопольском направлении, за бои у Апостолова. Во время Ясско-Кишиневской операции, да и потом, она входила в состав 31-го стрелкового корпуса. |
