Медленно, но неуклонно.

Народ в камере оживился.

Оживление было почти радостным — жестким тюремным расписанием это событие не предусматривалось.

Значит, предстояло нечто, способное всколыхнуть затхлое однообразие камерного бытия, выходящее за рамки отупляющей похожести минувшего и предстоящего.

Ничего примечательного, однако, не произошло.

— Этот, Ката… Грек! На выход!

Никто здесь — ни сокамерники, ни надзиратели, ни тюремные офицеры рангом повыше не в состоянии были выговорить фамилию Костаса.

И, как правило, даже не пытались.

С первого же дня все здесь звали его Греком, и он почти привык к новому прозвищу.

Сегодня, однако, что-то было не так.

Это «что-то» мобилизовало вечно сонного пожилого надзирателя настолько, что он попытался обратиться к Коста-су по фамилии.

Попытка не удалась.

Но неожиданно много сказала Костасу: переступая порог камеры, он вдруг с потрясающей ясностью понял, что назад не вернется.

И не ошибся.

— Это темная история, страшная история, и она так всколыхнула народ, что выпускать вас теперь — скажу откровенно — мне не хочется. Очень не хочется, господин Катакаподис.

Трудную греческую фамилию прокурор выговаривал медленно, едва ли не по слогам.

Однако справился вполне.

Положение обязывало.

Рядом с Костасом, в таком же, как и он, удобном кожаном кресле с высокой спинкой, аккуратно — не в пример греку, развалившемуся с подчеркнутой небрежностью — сидел респектабельный господин с ранней сединой на висках, которая, впрочем, нисколько его не портила.

Напротив, вкупе с неброским костюмом от Broni и платиновой «Omega» на запястье добавляла изрядную долю шарма, которого, впрочем, в сдержанном господине и без Т0го было с избытком.

Личное присутствие одного из старших партнеров крупного адвокатского дома, хорошо известного в Европе, было не столь уж частым событием для бухарестской тюрьмы.

Надо полагать, что в силу именно этого обстоятельства местом встречи стал кабинет начальника тюрьмы. А республиканский прокурор предпринимал титанические усилия, дабы не ошибиться, произнося фамилию человека, несколько минут назад бывшего не рядовым, разумеется, но все же арестантом.

Многое порой могут изменить несколько минут.

Иногда — целую жизнь.

— Однако факты — простите уж за банальность — действительно упрямая вещь. А они, господа, не оставляют и тени сомнения в том, что алиби моего клиента безупречно. И потому — сожаления господина прокурора…

…его личное дело.

…не более чем эмоции…

…мне понятны, однако…

Что-то подобное, или по меньшей мере в подобном духе, произнес напомаженный швейцарец, завершая фразу.

Невозмутимо, но с легким оттенком испепеляющей адвокатской иронии, от которой у прокурорских работников, случается, сводит скулы.

Уловив интонацию, Костас, как ни странно, совершенно не отреагировал на слова.

Можно сказать, что он их попросту не расслышал.

Равно как и все сказанное после — нечто короткое, деловитое, упакованное в ту же протокольную любезность.

Прощаясь, они даже протянули ему руки — и прокурор и начальник тюрьмы.

И он ответил на их рукопожатия.

А почему, собственно, нет?

Все ведь уже было позади.

Костас закрыл глаза.

И сразу же — яркие, алые на черном — четыре цифры проступили в сознании. Так же четко, как пламенели той ночью на табло электронных часов в его палатке.

Четыре цифры, разделенные маленькой пульсирующей точкой.

Тоже алой.

03.37.

Три часа утра, половина четвертого,

Он не спал, и потому легкие шаги снаружи не испугали его и не застали врасплох.