– Странные и безумные бредни! Какой мрак обрушился на Рим из этих книг... – покачал головой Дион Кассий.

– Нет, нет, позволь мне закончить... – заторопился Филемон. – О чем это я? Да, вот что говорит Валентин...

Немного впереди Ганнис убеждал Макрина в важности своих коммерческих планов. В поездку он напросился только для того, чтобы иметь случай переговорить с префектом претория о субсидиях банку Мезы. Елейным голоском, трясясь на муле, он говорил:

– Ты сам изволил заметить, сколь важна для Рима именно эта караванная дорога. Суди сам! Караваны, идущие через Петру, будут принуждены сворачивать с пути и направляться в Пальмиру, привлекаемые дешевым кредитом наших банков. Таким образом облегчается Риму контроль над пустыней, над графиком дорог по пути в Индию...

Макрин, красивый, высокий, презрительный, равнодушно слушал и закрывал глаза, думая о чем-то своем, другом, далеком от этих меркантильных расчетов...

Уже было пройдено около половины пути. Император поднял руку, что являлось знаком остановиться, и подъехал к краю дороги. Сойдя с коня, он удалился за холм, побуждаемый чревом.

Некоторые улыбнулись. Императорского коня взял под уздцы Марциал, преторианец, приставленный Макрином к особе императора. Гельвий Пертинакс, прикрывая рот рукою, шепнул Ретиану:

– Законов природы слушают и цезари.

– Брюхо у всех одинаково, – с солдатской грубостью ответил префект.

Виргилиан еще раз прилетел на корабле на Восток, вызванный письмом Диона Кассия. Дело касалось организации нового банка в Антиохии. Август желал, чтобы не все вложенные в этот банк капиталы были местными, и обратился в числе других к дяде Виргилиана. Дядюшка, скрюченный припадком подагры, приехать не мог, но, боясь оставить приглашение августа без ответа, упросил Виргилиана отправиться в Эдессу лично и там переговорить с Макрином. Виргилиан был даже рад оставить на короткое время Рим, свою запутанную жизнь и Делию, чтобы собраться с мыслями, подумать о своем отношении к этой женщине, решить, как быть. Кроме того, ему хотелось собрать от очевидцев свидетельства о недавних событиях, о взятии Арбелы, о новых планах цезаря: он еще не оставил мысли написать книгу о Каракалле. Нельзя было упускать случай лишний раз побеседовать с августом, присмотреться к нему, попытаться с глазу на глаз понять, что таится в этой воспаленной голове, в этом безумном сердце. Теперь, направляясь в Карры вместе с другими, он успел поговорить с Ретианом и Корнелином, который сообщил ему многие интересные подробности о взятии Арбелы и о разрушительном действии баллист. Но любопытные вещи рассказывал и Филемон. Все было так интересно, день был наполнен впечатлениями...

Дион Кассий не мог отделаться от прилипчивого философа. Трезвый ум историка не постигал гностических туманов. У него было пристрастие к фактам, к конкретным положениям, к вещам, которые можно, плохо или хорошо, доказать. Но самосатский философ шептал и шептал.

– Элеаты учили, что мир есть призрак, сонное видение, иные – что он есть реальность. Валентин утверждает, что мир, – Филемон хитро улыбнулся, – только условность. Для них нет ни времени, ни пространства. Для них паршивый иудейский городишко может быть центром мироздания и находиться где-то в междупланетном пространстве, в царстве Гекаты, а некая Масличная гора, – я читал о ней, но забыл, в чем там дело и что на ней происходило, – где-то на берегу эфирного океана. И весенний дождь, и вся влажная стихия нашей планеты – это, видите ли, только слезы Ахамот, плачущей и тоскующей в разлуке с небесами, и весь физический мир, вот этот солнечный день или вот это миндальное деревце в цвету, все прекрасное на земле, стихи или красивый дом – сияние ее улыбки...

Дион Кассий, ничего не понимавший ни в стихах, ни в платоновской философии, под каким-то предлогом отъехал в сторону.