И вот потянулись поля Кампаньи, безлюдные, эластичные, уже овеянные морским воздухом. Иногда на дороге попадалась пара волов, запряженных в неуклюжий воз на двух примитивных колесах без спиц, скрипучих, как сирийская флейта; поселяне в широкополых соломенных или войлочных шляпах; мальчик с ослом; стадо курчавых овец, у которого стоял, опираясь на посох, старец пастух в овечьей шкуре и глядел на проезжавшую повозку с незнакомыми людьми. Нельзя было без волнения смотреть на виноградники, древние, как Посейдония, в классическом порядке покрывавшие залитые солнцем холмы.

Наконец показались знакомые места. Слезы, невольные слезы затуманили зрение Виргилиану. Все было, как двадцать лет тому назад, та же тишина, та же божественная прелесть. Счастлив человек, родившийся среди этих пейзажей, под этим солнцем, вскормленный и вспоенный соком этих лоз!

Он схватил Делию за руку:

– Смотри, Делия! Вон в той роще, в орешнике, я бегал с собакой за зайцами. Как смешно мелькали в траве заячьи хвостики! Как прыгала собака! А на той горке, у каменной ограды, виноград созревал раньше, чем в других местах, и мы ходили собирать его в плетеную корзину. Отец поднимал высоко первую гроздь, любовался ею и воздавал хвалу Либеру, покровителю лоз. Смотри, дорогая, вот за оливковыми деревьями виднеется крыша дома, а вот и Теофраст.

Теофраст, белозубый и жизнерадостный, пройдоха и плут, успевший уже завести в здешних местах любовные шашни, радостно приветствовал своего снисходительного господина. Рядом с ним стоял сгорбленный старикашка с палкой в руках, в домотканом плаще.

– Неужели это ты, Нумерий?

– Я, я, мой господин, – шамкал старик, пытаясь поцеловать руку Виргилиана, – благодарю небо, что узрел тебя. Теперь могу и на покой уйти, в могилу...

– А где старый пес, с которым я играл? Давно подох, конечно?

Растроганная Делия вошла в дом, пахнувший свежей краской, известью, а Виргилиан со слезами на глазах смотрел на знакомые предметы обстановки, на статую Минервы, стоявшую в атриуме, – покровительницу дома. Возблагодарив богиню за благополучное возвращение к пенатам, он бросил на алтарь несколько зерен фимиама. Дымок поднялся зыбкой струйкой, наполнил благоуханием атриум. Делия с недоброжелательной улыбкой смотрела на эту сцену.

– Не презирай нас, Делия, – грустно сказал Виргилиан, – сто лет в этом доме славили Минерву.

– Я не презираю.

– Я славлю не мрамор, из которого сделана статуя, а идею разума, которую она воплощает.

– Но идеи, которые ты чтишь, суетны, призрачны. Осуждены на гибель.

Ресницы у Делии взволнованно трепетали. Вечером, за столом, точно вспомнив об утреннем разговоре, Делия неожиданно спросила:

– Почему ты так цепляешься за олимпийцев? – и в голосе ее чувствовалось раздражение.

Виргилиан с недоумением посмотрел на нее и пожал плечами. Они только что говорили о самых обыденных вещах, о том, что в этом году в Кумах мало приезжих из Рима, и такой вопрос мог удивить.

– Почему ты спрашиваешь об этом? Откуда у тебя желание вести теологические споры?

– Потому что это безумие.

– Что – безумие? Чтить богов, гармонию мира?

– Это не гармония, а...

Делия смотрела на него пронзительными глазами, как на врага, но не находила нужных слов, чтобы выразить свои мысли.

– Ну, мой милый философ...

– Да, не гармония, а мрак. Неужели ты, читавший столько умных книг, не понимаешь, что все меняется на наших глазах и мир становится другим? Ты сам об этом говорил.