– Допустим. О чем еще нужно условиться?

– Ты должна говорить мне правду. О, я не настаиваю, чтобы всегда: никто этого не может. Но в главном. Будешь говорить правду?

– Ладно, Ронни…

– Да? – сказал он без своего глиссандо.

– Почему ты не можешь делать ЭТО и наслаждаться без меня?

– По-моему, я сказал. Ты слишком прекрасна, и я хочу тебя все время, и если не будет как следует, я не выдержу. Вот почему.

– Мм. Скорее бы вернуться.

– И правда.

– Мм.

Ронни заговорил серьезным тоном, как надо вести себя в постели, и вид у него был уверенный. Он любил женщин, любил находиться в постели с хорошенькими и был внимателен к ним ради собственного удовольствия. В прошлом этого внимания было достаточно, чтобы получился эффект. Тем не менее Рони сознавал пределы своих достоинств. Возможно, он не угадает, что именно может обратить добрую волю Симон в подлинное желание. Возможно, отчаяние окажется сильней терпения – ведь, как обнаружилось почти сразу, терпения нужно довольно много.

Не совсем сразу. Он не ожидал многого от первой их встречи после договора в Пустосе, а получил еще меньше. Возвращаясь в Малакос, Симон вела себя как неопытная актриса в новой постановке «Святой Анны»: сперва много болтала (относительно сносная чушь о Греции и жизни в Греции), потом почти смолкла, кусала губы и зевала. Как только добрались до голубой спальни, она разделась и стояла, ожидая его. Так старалась предоставить ему руководство, что, казалось, и поцелуя не заметила. В постели оставалась пассивной, но напряжения скрыть не могла и, лишь только он коснулся груди, задрожала. Он обнял ее, и они лежали щека к щеке.

– Прости, Ронни, я стараюсь, но думаю только о том, что нервничаю.

– Не тревожься. Ничего не случится.

– Я слишком поздно начинаю, вот в чем беда. Есть уже плохие привычки. Я придумала свой способ нравиться мужчинам и больше ничего не могу.

– Так не может быть. Теперь, когда ты хочешь по-настоящему, ты переменишься.

– Я хочу. Тебе от этого мало радости, верно?

– Мне хорошо. Мне нравится просто лежать здесь с тобой.

– О, и мне нравится. Уж если я такая. Хотя я не могу до конца понять, все думаю, что, если позволю себе полюбить это, ты… захочешь другого.

– Обещаю, что нет. Сегодня, во всяком случае, нет.

– Ты очень милый Ронни. Я просто буду думать о твоем обещании.

Постепенно она немного расслабилась. Не очень. К ночи стало, пожалуй, лучше. Чуть-чуть. Все следующие дни Симон вела себя одинаково. Утром на пляже, вернее на клочке гальки, камней и грубой травы и в таверне через дорогу, где подавали узо, вино или местное пиво с металлическим привкусом, и потом почти до конца ленча (шесть гостей: четыре грека и два старых хрыча) Симон болтала, почти не выпендривалась и слушала, что ей говорят. Ронни старался, чтобы все это по возможности происходило при лорде Болдоке. По мере приближения сиесты у Симон появлялся отсутствующий вид. Ронни старался удалить ее от Болдока. В течение вечера настроение менялось точно так же.

– Не старайся так, – сказал он ей в первую ночь.

– Что толку говорить. Иначе я не могу, правда.

– Ты не была такой, когда мы ложились первые два раза.

– Я знаю, но тогда это было не так важно. Я просто рвалась вперед, как привыкла. Сейчас это экзамен, ты знаешь, что это значит. Все время боишься провалиться.

Ронни знал, что больше всего нервничаешь, опасаясь разнервничаться. И это нужно остановить раньше, чем ты в силах остановить. На следующий день за ленчем он сообразил, что вообще их отношения идут как-то по кругу.