Тут Маурицио решается заговорить. На его скорбном, непроницаемом лице средневекового пажа не отражается никаких эмоций.

— Скажи честно, а последнюю фразу — насчет героических мгновений юности — ты тоже ввернул в сюжет для Протти? А ведь точно, и как это он догадался? Застигнутый врасплох, отвечаю: — Я понимаю, что эта фраза рассчитана скорее на внешний эффект. Но ты же сам прекрасно знаешь, что иначе с продюсерами нельзя.

Маурицио закуривает, втягивает в себя дым и спрашивает рассеянным тоном: — Если мне не изменяет память, кроме высказывания из Маркса, мы с Флавией заложили в основу фильма и эпизод из жизни Сталина. Как по-твоему, какой именно? Отвечаю будто по-заученному: — Когда Сталин был безвестным грузинским революционером, он участвовал со своими боевиками в экспроприации тифлисского банка.

— И как прошла операция? — На редкость удачно. Сталин и его товарищи завладели крупной суммой денег. Чтобы не соврать, добыча составила двести пятьдесят тысяч рублей.

— И что они потом сделали? — Что сделали? Известно что — революцию.

— Странно, судя по твоему наброску, можно подумать, будто после экспроприации тифлисского банка Сталин отошел от политической деятельности и уже как частное лицо стал заниматься, ну, скажем, торговлей кавказскими коврами. Будто и сама экспроприация сохранилась в его памяти, точно овеянное ностальгической дымкой воспоминание о героической молодости, сказка, которую можно рассказывать внукам зимними вечерами у пылающего камина.

Ага! Приехали! Улавливаю холодные, насмешливые нотки баловня судьбы: поначалу он ослабил петлю на шее несчастного пасынка, а теперь властно напоминает ему, кто из нас двоих всесильный хозяин, а кто жалкий слуга. Моментально чувствую себя "снизу" и все же пытаюсь защищаться: — Экспроприация Сталину удалась. Но ведь ты и Флавия заранее решили, что экспроприация, которую проводит в нашем фильме революционная группа, должна провалиться.

— Неужели ты думаешь, что, если бы операция Сталина провалилась, сам Сталин отошел бы от революционной борьбы? — Думаю, не отошел бы.

— Тогда почему Сталин не отошел, а наша группа должна отойти? Смотрю на него и глазам своим не верю: как, этот мозгляк Маурицио, этот маменькин сынок с ангельским личиком, сравнивает себя с грузинским диктатором! Впрочем, удивляться нечему. Тут дело скорее не в сравнении, а в оспаривании внешней принадлежности к одному и тому же типу людей — к "возвышенцам". То, что Сталин — "возвышенец", ясно само собой; но и Маурицио тоже "возвышенец", хоть и желторотый юнец, маменькин сынок и выходец из буржуазной среды.

Весьма осторожно замечаю: — Я обязан был учитывать географические, исторические, социальные и психологические различия. В конце концов, Италия семидесятого года — это не царская Россия конца девятнадцатого века, а Рим — это не Тифлис.

Маурицио не отвечает. Я начинаю нервничать. Встаю и подхожу к окну. После некоторого молчания за моей спиной раздается голос Маурицио: — Наверное, мне и в самом деле придется обойтись без твоей помощи.

Я резко оборачиваюсь: — Но почему? — Потому что ты не годишься для работы над таким фильмом.

— Причина? — Причина в том, что ты не такой, как мы.

— Мы? — Да, мы — члены группы.

— А какие же вы? — Мы — революционеры.

Еще одно доказательство (если в этом вообще есть нужда) моей закомплексованной неполноценности по сравнению с раскрепощенной полноценностью Маурицио.