Надо же быть таким растяпой: позаботиться обо всем — и о цветах, и о свечах, и о шампанском — и не отключить телефон! Ведь известно, что нет худшего врага любовной идиллии, чем это гнусное изобретение. Так и норовит зазвонить в самый неподходящий момент.
Притихнув, оба напряженно ждали, когда же треклятая железяка уймется. Но звон продолжался — резкий, надрывный. Какой-то зловещий. Впрочем, очень может быть, так казалось лишь потому, что очень уж он пришелся некстати.
На восьмом звонке — а им показалось, на сотом, — включился автоответчик.
— Мистер Валдес. Вас беспокоят из больницы Флоренс Найнтингел, это во Флориде. Ваш отец, мистер Франсиско Валдес, настоятельно просит при первой же возможности связаться с ним. Палата сто сорок восемь. Звоните по номеру… — Бесстрастный голос продиктовал ряд цифр и умолк.
— К-кажется, тебе лучше перезвонить. — Джемайму трясла неудержимая дрожь.
— Похоже, что так. Господи, что там могло случиться? Надеюсь, ничего серьезного.
Энрике подошел к телефону, а Джемайма тем временем подобрала с пола платье и лихорадочно, с трудом попадая руками в рукава, натянула его.
После короткого разговора он с расстроенным видом вернулся к Джемайме.
— Что случилось? — спросила она.
— Бабушка в больнице. Ей внезапно стало плохо. Опасаются, что это инсульт. Отец сейчас у нее. Просит приехать.
— Ну, еще бы! Ты ведь поедешь?
Он кивнул.
— Выбора нет. Отец уже заказал нам всем билеты на самолет. Мне надо складывать вещи и мчаться в аэропорт.
— Я могу тебе чем-то помочь? Позвонить кому-нибудь или еще что-то в том же роде?
— Нет. Но спасибо за предложение.
Джулия стояла перед ним. Волосы рассыпались по плечам, губы припухли от поцелуев, грудь все еще бешено вздымалась после недавних ласк. Как же она была хороша! И как же не хотелось ему оставлять ее!
Энрике заметил, что в спешке она неровно застегнула платье, и наклонился, поправляя его.
— Прости, что так получилось. Мне чертовски жаль. Ей-ей, у меня были на эту ночь совсем другие планы.
— Я понимаю. Главное, чтобы твоя бабушка выздоровела.
— Надеюсь. Да и отец говорит, что ей стало лучше: она уже жалуется, что ее уложили в кровать, и ворчит на сиделок. А это обнадеживающий признак. — Он продолжал возиться с пуговицами. — Вот это и называется «некстати».
Джемайма закатила глаза.
— И не говори! Боюсь, по возвращении в номер мне придется принять холодный душ.
Энрике улыбнулся и провел пальцами по ее щеке.
— Лучше сделай себе теплую расслабляющую ванну. Понежься. А когда будешь мыться, вспомни обо мне.
На щеках Джемаймы выступил румянец.
— Ты… ты имеешь в виду…
— Вот именно, — засмеялся он, наслаждаясь ее смущением. — Пообещай мне именно так и поступить. И запомни, пожалуйста, все, что при этом почувствуешь. Тогда мне будет о чем думать в самолете. А заодно — о чем говорить, когда я в следующий раз позвоню тебе. Только скажи мне номер.
Ему досталась способная ученица! Преодолев приступ застенчивости, она привстала на цыпочки и припала к его губам долгим и страстным поцелуем, точно хотела, чтобы в самолете он вспоминал еще и этот миг. А когда отстранилась и шагнула в сторону, Энрике заметил, что глаза ее предательски блестят. И эти слезы растрогали его до глубины души.
— Я буду по тебе скучать, — произнес он. — Ты останешься здесь до завтра?
— Да. Позвони мне, как там твоя бабушка, хорошо?
Энрике кивнул, и она молча направилась к двери. |