«Хранить,– прозвучал где-то внутри странный, посторонний (будто и не собственная мысль) голос.– Хранить. Справедливость…» 

    …Весной

    Здесь рай. Разводья неба. И тюльпаны.

    И ветер Ворс земного океана

    Рождает волны, как давным-давно -

    Его живой предшественник. Здесь – дно.

    Дорога спит. Молочное пятно

    Окатанного камня – царским креслом.

    И лежбищем отшельника. Здесь место,

    Где цепь верблюдов с нежным полотном,

    Раскачивая чашки колокольцев,

    Плыла над пыльной кучкой богомольцев,

    Обернутых в лиловое сукно…

    Земля звонка, как тыквенное дно

    Дорога спит. [1]  

    Московские ворота возникли впереди, проплыли слева и исчезли во тьме. Занесенная снегом триумфальная арка…

    Барханы исчезли. Дворники поскрипывали по стеклу, сметая ледяную пыль. Спокойней, еще спокойней. Сны, живущие внутри Ласковина, просились наружу. Страшные сны. Иголочки, покалывающие кожу на затылке. Электрический ток… ветер, подталкивающий вперед. «Ты не тот, кем кажешься,– сказал тогда его сэнсэй.– Кажешься самому себе!»

    Вячеслав Зимородинский был единственным, кто знал настоящую причину. Настоящую причину, по которой Андрей остановился на лестнице. Между учеником и мастером. Кровь снилась Ласковину. Чужая кровь, смешавшаяся с его собственной. Да, он не тот, кем кажется. Поэтому сейчас едет к единственному человеку, который его поймет. При том, что сам он не понимает ничего, кроме «ты должен это сделать!» Чужая кровь, брызжущая из разорванной артерии… Там, в снах, он знал, что делает. А здесь?

    «Я не буду убивать! – сказал он сам себе.– Я только верну долг!» Гири, говорят японцы. Груз обязательств.

    Андрей выключил магнитофон и свернул направо, на Благодатную, а потом еще раз направо – во двор. Здесь он остановился, вытащил магнито-лу и спрятал под сиденье. Часы показывали 22.58. Поздновато, конечно, но Слава поймет.

    Дверь открылась раньше, чем Ласковин нажал на кнопку звонка.

    – Не шуми,– сказал Зимородинский, пропуская его внутрь.– Дашенька с хлопцами спят! Давай на кухню.

    Слава усадил его за стол, налил плодового чаю и с невероятной быстротой изготовил несколько бутербродов. За ним было очень приятно наблюдать: Зимородинский двигался по кухне так же, как на татами: быстро, легко, без единого лишнего движения. Мастер всегда мастер.

    Только откусив от первого бутерброда, Андрей сообразил, насколько голоден.

    – Лимонник? – спросил он, отхлебнув чай.

    Зимородинский качнул головой:

    – Не только.

    Белый спортивный костюм подчеркивал смоляную черноту его волос и жестких, загибающихся к подбородку усов.

    – Почувствовал, что я иду? – спросил Андрей.

    – Проще.– Слава улыбнулся, и лицо его приобрело выражение Хитрого Лиса.– Увидел твою машину во дворе. Ты кушай, кушай! Сытый голодному не товарищ.

    Мягкое «г», от которого Слава не избавился за годы жизни в Питере, загнутые книзу усы и эта хитрая улыбка сообщали всякому, что родился Слава намного южнее Северной столицы. Но лишь немногие знали – насколько южнее.