Тишина звенит, как стрекозиные крылья.

Извечный лесной покой раскинул над нами свою паутину.

Сколько лет, да еще каких, прошло, пролетело! Сколько мы лиха хлебнули! Собачеевка. Мировая война, война гражданская. Разруха, голод, тиф, скитания. Нэп.

— Чем я вам не понравился, Марья Игнатьевна?

— А кому нравятся червивые шишки на ровном месте? Каждому глаза мозолят. И больно от них. И срамно. Настоящий пан — Санька Голота! Прямо-таки валет бубновый: с одной, верхней стороны — герой, историческая личность, а с другой, нижней — оторви да брось. Газета печатает одно, а молва другое разносит. Не знаешь, кому верить. Слава богу, своими глазами увидела, какой ты на самом деле, музейный или живой.

Нельзя мне сейчас выть от боли или хмуро отмалчиваться. Должен улыбаться.

— Марья Игнатьевна, чужой я вам, а вы так близко к сердцу принимаете. Почему?

Не отвечает. Губы ее затвердели. Чувствую, колеблется, сказать правду или не сказать. Скажи, Варя, скажи, сестрица!

— Ну и ляпнул! Чужих человеков не бывает. Есть чужие нелюди с руками и ногами.

Издали доносится звонкое, смачное чиханье Алеши. Одно, другое, третье. Ему и аукать не надо.

Мы с Варькой смеемся и откликаемся в два голоса:

— А-а-а-а-у-у-у-у!..

Глава седьмая

Заскрипели, завыли тормоза у встречного «линкольна». Темным дымком закурились скаты, намертво прижатые к асфальту. Задняя дверца директорской машины распахнулась, и послышался мягкий, веселый говорок Губаря:

— На сыщика и разбойник бежит! Садись, земляк, рядком, да поболтаем ладком.

Яков Семенович втянул меня в машину.

— Погоняй, Петя!

Шофер с превеликим интересом, как на ярмарочное чудо, посмотрел на меня, поехал дальше. Не впервые видит, а удивляется. Вот так теперь все поглядывают на меня. Под стеклянным колпаком живу. Прошли времена, когда можно было без всякого ущерба для своего авторитета и на паровозе дурака повалять, и на базарной барахолке потолкаться, и потрепаться с ребятами в забегаловке за кружкой пива, и в очереди за воблой или еще за чем постоять. Персона!

Раньше рад-радехонек был, когда на велосипеде ехал, а сейчас без всякого смущения на заморской гончей собаке раскатываю. Да еще с самим Губарем на кожаных подушках восседаю. Привык запросто с начальством общаться.

— Ну, земляк, как поживаешь?

— Хорошо, Яков Семенович. А вы?

— Мое дело десятое. Не обо мне сейчас речь. Значит, хорошо? Оно и видно. Сияешь. Так и дальше держи, земляк. Хозяин! Владыка рабоче-крестьянской державы. Пуп земли советской.

До стычки с Тарасом и Квашей такие слова услаждали мой слух. Теперь не перевариваю. Не считаю себя ни замухрышкой, ни пятым колесом телеги, ни тем страшилищем, о котором говорил Кваша на трепплощадке. Но и не владыка, не пуп. Просто рабочий человек.

— Почему хмуришься? Чем я тебе не угодил?

— Мало похвалили. Больше заслуживаю. Будь ласка, нахваливайте еще!

Губарь расхохотался.

— Тебе, оказывается, нельзя палец в рот класть, — кусаешься. Недооценил. Забыл, что ты не просто ударник. Призвался! Читал я твой рассказ и радовался. Ну, а как дальше? Продвигаешься в литературу или на месте топчешься?

Я пожал плечами, ничего не сказал.

— Имей в виду, земляк, я кровно заинтересован в твоем сочинительстве. Особенно в тех художествах, какие ты втихомолку тайно намалевал.

— Какие художества? — Я с недоумением посмотрел на Губаря. — Какая тайна?

— Не темни! Все я видел.

— Что вы видели?

— Ты гений, земляк! — Губарь подмигнул.