Собравшись с силами, Леонардо склонил голову в поклоне, потом снова поднял ее.

— Я бы хотел видеть справедливый суд над этим человеком. Его должны лишить свободы, пусть работает на благо людей и проводит остаток жизни в размышлениях о содеянном преступлении.

Лоренцо выпятил вперед подбородок, слегка оскалившись.

— Такими воззрениями можно только восхищаться. — Он помолчал. — Я благоразумный человек и, как и ты, честен. Если я дам слово, что этот заговорщик, если ты его отыщешь, не будет убит, а сядет за решетку, ты согласишься пойти на площадь и поискать его там?

— Соглашусь, — пообещал Леонардо. — А если меня завтра ждет неудача, то я не прекращу поиска до тех пор, пока он не будет найден.

Лоренцо удовлетворенно кивнул и бросил взгляд в сторону, где на стене висела фламандская картина, выполненная с чарующим мастерством.

— Тебе следует знать, что этот человек… — Он замолк, но потом продолжил: — Речь идет не просто об убийстве моего брата, Леонардо, все гораздо серьезнее. Они хотят нас уничтожить.

— Уничтожить всю семью? — Лоренцо вновь обратил на него взгляд.

— Тебя. Меня. Боттичелли. Верроккио. Перуджино. Гирландайо. Все то, чем является Флоренция.

Леонардо открыл, было, рот, собираясь спросить: «Кто? Кто намерен это сделать?» — но Великолепный поднял руку, призывая его к молчанию.

— Ступай завтра на площадь. Найди третьего убийцу. Я хочу лично допросить его.

Они договорились, что Лоренцо заплатит Леонардо символическую сумму за «заказ» — эскиз повешенного Бернардо Барончелли, так как в дальнейшем, возможно, этот эскиз превратится в картину. Таким образом, Леонардо мог честно отвечать, что пришел на площадь Синьории потому, что Лоренцо де Медичи понадобился рисунок; он совершенно не умел лгать, а увиливать от ответа было ему не по душе.

Стоя на площади холодным декабрьским утром, когда Барончелли принял смерть, Леонардо внимательно всматривался в лицо каждого мужчины, проходящего мимо, а сам все никак не мог забыть слов Великолепного: «Они хотят нас уничтожить…»

ЛИЗА

Произошло это декабрьским днем через тринадцать с половиной лет после события. Мне тогда было двенадцать. Я впервые в жизни оказалась внутри великого собора и, запрокинув голову, любовалась великолепным куполом Брунеллески, пока моя мама, молитвенно сложив руки, шепотом рассказывала мне мрачную историю.

Середина недели, утренняя месса давно закончилась. В этот час собор был безлюден, если не считать всхлипывающую вдову, что стояла на коленях у самого выхода, да священника, менявшего сгоревшие свечки на алтарном канделябре. Мы с мамой остановились прямо перед главным алтарем, где когда-то произошло убийство. Я любила слушать рассказы о приключениях и тут же нарисовала в своем воображении картину: молодой Лоренцо де Медичи с мечом наперевес взбегает на хоры и мчится мимо священников туда, где безопасно.

Я повернулась, чтобы взглянуть на маму, Лукрецию, и потянула ее за вышитый парчовый рукав. Она была темноволосая, темноглазая, с такой безукоризненной кожей, что невольно вызывала мою зависть; она же сама, видимо, не сознавала, насколько прекрасна. Мама любила жаловаться на упрямые волосы, не желавшие завиваться, на слишком смуглую кожу и как будто не хотела замечать хрупкость фигуры, изящество рук, хорошие ноги и зубы. Я была не по годам развита, крупнее, чем она, с грубыми, тусклыми каштановыми волосами и не слишком гладкой кожей.

— Что случилось после того, как Лоренцо убежал? — прошептала я. — Что стало с Джулиано?

Глаза мамы наполнились слезами, она была, как часто повторял отец, слишком чувствительна, и расплакаться ей ничего не стоило.