По дороге к собору наша карета остановилась ненадолго на широкой площади перед внушительной крепостью, называвшейся Дворцом синьории, где встречались приоры Флоренции. На выступающей стене соседнего здания была нарисована гротескная фреска, изображавшая повешенных. Я ничего о них не знала, кроме того, что их называли заговорщиками Пацци и они воплощали зло. Один из заговорщиков, маленький голый человечек, уставился выпученными и ничего не видящими глазами на меня — мне даже стало не по себе. Но больше всех меня заинтриговало изображение последнего из повешенных. Оно отличалось от остальных тонкостью исполнения и убедительностью; полупрозрачное затенение передавало горе, и раскаяние измученной души. И оно не выглядело плоским, как остальные, обладая тенью и реальной глубиной. Казалось, если протянуть к стене руку, то дотронешься до остывающей плоти.

Я повернулась к маме. Она не сводила с меня внимательных глаз, хотя ни словом не обмолвилась ни о фреске, ни о причине, по которой мы здесь задержались. Я впервые оказалась на площади, впервые мне было позволено так близко увидеть повешенных.

— Последнего нарисовал другой художник, — сказала я убежденно.

— Леонардо из Винчи, — ответила мама. — Его мастерство потрясает своей утонченностью. Он, как Бог, вдохнул в камень жизнь. — Она кивнула, явно довольная моей способностью распознать истинное в искусстве, и махнула вознице, чтобы тот трогал.

Мы отправились на север, на Соборную площадь.

Прежде чем войти в собор, я внимательно рассмотрела барельефы Гиберти на дверях восьмиугольного баптистерия, стоявшего рядом. Здесь, рядом с южным входом в здание, стены были покрыты сценами из жизни покровителя Флоренции, Иоанна Крестителя. Но в больший трепет привели меня Врата Рая, расположенные на севере. Там, выполненный в золоченой бронзе, оживал Ветхий Завет. Я приподнялась на цыпочки, чтобы потрогать пальцем крыло ангела, объявившего Аврааму, что Господь пожелал себе в жертву его сына Исаака; наклонившись, я залюбовалась тем, как Моисей получает из божественной руки скрижали. Но больше всего мне захотелось дотронуться до тщательно выполненных на самой верхней пластине голов и мускулистых загривков быков, которые выходили из металла, чтобы вспахать поле. Я знала, что кончики рогов окажутся острыми и холодными, но так и не смогла до них дотянуться. Пришлось довольствоваться многочисленными крошечными головками пророков и гадалок, обрамлявших двери в виде гирлянд; бронза на ощупь обжигала как лед.

Внутри баптистерий показался мне менее примечательным. Только один предмет привлек мое внимание: темная деревянная скульптура Марии Магдалины, выполненная Донателло. Жуткое, неприятное существо, бывшая соблазнительница: скульптор изобразил ее в преклонном возрасте, с длинными нечесаными космами, в которые она завернулась точно так, как святой Иоанн заворачивался в шкуры животных. Впалые щеки, поникшее лицо из-за десятилетиями переживаемого раскаяния и сожаления. Что-то в ее обреченности напомнило мне собственную мать.

Затем мы все трое прошли в собор, и, как только оказались перед алтарем, мама тут же начала рассказывать об убийстве, случившемся на этом месте почти четырнадцать лет назад. Я лицезрела поразительный купол всего лишь несколько минут, а потом Дзалумма забеспокоилась и сказала матери, что пора уходить.

— Да, наверное, — неохотно согласилась мама, — но сначала я должна поговорить с дочерью наедине.

Это расстроило рабыню. Она нахмурилась так, что черные брови сошлись на переносице в одну толстую линию, но ее положение обязывало спокойно произнести:

— Конечно, мадонна.

После чего она отошла назад, но недалеко.

Как только мама удостоверилась, что Дзалумма не следит за нами, она вынула из-за пазухи маленький блестящий предмет. «Монетка», — подумала я, но, когда она сунула мне ее в ладонь, я увидела, что это золотой медальон с выбитыми словами «Всеобщая скорбь».