Дядя Эвмел нащупал палочку, с трудом приподнялся. Бедный дядя! Уже и не ходит почти, и на колеснице не ездит. Только и осталось – на носилках путешествовать. А ведь ему и сорока нет! Да какое там сорок – тридцать с небольшим!

...Ядовитое семя! Все мы, в чьих жилах – ИХ кровь!

– Ох, Тидид, не понравилось мне это Атреево – «Скоро!»...

И мне не понравилось. Поэтому прямо тут, на этом столе, где горой навалены тайные таблички, я сейчас напишу приказ Эматиону-лавагету, и Амфилоху Щербатому напишу, он сейчас как раз в Тиринфе, рядом с микенской границей, а еще Промаху и Полидору...

Скоро! Что – скоро?

Рука Амиклы касается звериной метки на животе. Я виновато отворачиваюсь.

...Ее хитон на полу, и гиматий на полу, и сандалии, и мой фарос вкупе с хитоном тоже. И венец золотой там же. Так сюда в венце и пришел – не было времени переодеться.

– Мы так редко видимся с тобой, господин мой Диомед, а когда видимся, тебя уже другие выпили, копье твое уже не копье, уколешь – не почувствую...

– Еще как почувствуешь! – возмущаюсь я, прижимаясь лицом к ее животу, к лону, к бедрам. А ее губы уже скользят по моей коже, вызывая привычную терпкую дрожь, я трогаю рукой ее грудь, сжимаю...

– И не почувствую, не почувствую, – шепчет она, почти не отрывая губ. – Ты не ванакт, ты, как и я, служитель Киприды, только я должна любить всех мужчин, а ты – женщин, бедной Амикле остается только тебя съесть, съесть, съесть!.. И я тебя съем, господин мой Диомед, а потом найду ту девку, грязную вонючую девку с кривыми ногами, которая посмела тебя украсть, и буду жечь ее горячей бронзой, а потом пойду на улицу и стану любить мужчин, всех подряд, много мужчин, с крепкими копьями, не то, что у тебя...

– Ах ты!..

Почти все...

Она качает головой, кусает губы. Вот-вот заплачет! Я обнимаю ее худые плечи, глажу по голове...

– Я... Я была у знахаря, господин мой Диомед. Была... Только к чему он? Все и так понятно. Слишком многих мужчин я любила – до тебя. С десяти лет я при храме... У таких, как я, редко бывают дети...

Не помогает ничего – ни травы, ни молитвы, ни жертвы Гере Анфии. Казалось, что проще? Вон, у Капанида сынок уже басом отцовским ревет, кормилиц пугает! А маленького Ферсандра дочери уже второй год пошел...

– Я к оракулу пошлю, в Дельфы! К Зевсу Додонскому...

Заплакала – тихо, беззвучно. Пора уходить, ночевать лучше за стенами Лариссы, потому что с рассветом у ванакта-челнока новые дела, горы дел, моря, некогда не только сидеть лицом к югу, даже утешить любимую времени не хватает...

– Останься, господин мой Диомед! Когда ты рядом, то все хорошо... Останься!

И я послал все к воронам, к Гадесу, к Дию Подземному, я обнял ее дрожащие плечи, прижался губами к ее мокрой от слез щеке...

– Но почему, мама?

Мы редко теперь разговариваем. А видимся – еще реже. Только во сне или, как сейчас, среди ночного мрака. Мама боится, ведь я уже взрослый, а ОНИ завистливы, и маме все еще кажется, что ее маленького Диомеда можно спрятать, уберечь...

От чего, мама? От Гекатомбы? От последней битвы?

Не спрятаться мне, мама!...

– Пожалей эту девочку, сынок! Пусть все будет, как есть. НАША кровь... Она не приносит счастья.

– Но разве дети – это плохо?

Мама молчит. Странно, ее голос рядом, а она сама – где-то далеко. Хотел бы я знать, где!..

– Моя мать погибла, чтобы дать мне жизнь. Аргея, жена твоего папы, умерла, рожая девочку. Я хотела их спасти – не смогла...

Тетя Аргея лежит рядом с папой на Поле Камней. Она умерла, и девочка ее умерла, поэтому все думают, что я – ее сын.