– Диомед, мы все с тобой, решайся...

Ночь, догорают костры. Возле меня – Капанид. И Ферсандр. И Эвриал с Дылдой Тиринфской.

– Мы их всех перережем! Править должны Сфенел и ты. Вы будете опекунами Киантиппа, пока он не вырастет. Решайся, Диомед! Решайся!

Молчу. Прав был Амфиарай Вещий. Я – не первый.

Я – второй.

Молчу.

Скалит крепкие зубы Фоас, сын Андремона. Весело курету!

– К нам поедешь, в Калидон поедешь. Вместе править будем, ты – в Калидоне, мы с отцом – в Куретии. В походы ходить будем, пить будем, гулять будем, женщин любить будем. Как братья жить будем!

Может, он и прав. Да только в Калидоне я тоже – чужой.

– Зачем грустишь, родич? Вот смотри, кого тебе привели! Подарок тебе, койрат! От всех нас подарок!

Смеется в черную бороду, рукой машет. Двое в плащах меховых мешок большой несут.

– За городом поймали, в лесу пряталась. Дриада, понимаешь!

Мешок – на траву падает. Дергается мешок. Плачет.

– Покажите!

Девчонка – лет двенадцати. Голая – только на шее ожерелье из медяшек. В глазах... Темный ужас в глазах.

– Пожалейте... пожалуйста! Пожалуйста...

Теперь уже все смеются – и Фоас, и те, что мешок приволокли. Знатная добыча! Как раз для койрата!

Отказаться? Обида смертная! Отпустить? Куда? Вокруг лагеря – стража, и у леса стража, и возле ворот городских.

– Не смотри, что худая, койрат Диомед! Крепкая! За коровами ходить будет, шить будет, детей рожать будет...

– Пожалейте...

Груди свои маленькие рукой прикрыла, лоно прикрыла, а на лоне – волоски светлые...

Хохочут куреты – весело им. Они хохочут, а я все Медный Дом вспоминаю. Тогда мы со Сфенелом за Амиклу вступились. А за эту кто вступится? Ведь я клялся Светлой!..

...Клялся – но всех не пожалеешь. Не спасешь. Не заступишься. А на душе – злость черная. После всего, что было, жалеть? А кто дядю Эгиалея пожалел? И всех остальных? И моего папу?

Теперь победитель я. А победителям – все!

Фоас подмигивает, и его парни подмигивают...

– Польно...

По-беотийски прошептала. «Польно» – больно.

Лежала – и кровью пахла. И оба мы с нею в крови, словно убили друг друга. А когда я заснул – убежала. Как и была – голая.

Узнаешь?

Только не смей благодарить, понял? Не смей, Тидид, обижусь! Да так обижусь!

Папа!

Все то же, только теперь мы не спешим, никуда не гоним. Можно вволю смотреть по сторонам, останавливаться, где душа пожелает, пить злое молоко у ночного костра, долго лежать на земле, глядя в низкое осеннее небо...

Все можно – да вот только ничего не хочется. И даже не поймешь, почему...

Три года назад меня сюда не пустили. А сегодня я и спрашивать не стану.

Сам войду!

Рядом – Фоас, рядом – мои куреты, им тоже интересно: переглядываются, языками щелкают. Еще бы! Мало кто переступал порог этого дворца, так похожего на старый свинарник. Нелюдимо живет мой дедушка, Ойней Живоглот!

Он бы и сейчас нас не пустил, и во дворец, и в город. Даже стражу выставил, даже дружину свою из соседних сел кликнул. Да только дружина подзадержалась почему-то, а ворота нам открыли. Дядюшка Терсит открыл. Верил ему мой дед! Верил – и поскользнулся. Вступил так сказать – в дядюшку Терсита.

Оружие спрятано, даже доспехи надевать ни к чему. Некому Живоглота защищать! Поднимайся по старым ступеням – и бери басилея за жабры.

Скучно даже!

Много я чего передумал, пока сюда ехал. Обо всем думал, но все больше о деде.