В училище каждый день мастерство. Мне нравится, очень, я просто... ну, не в восторге, а около этого. Но мало. (Купили конфеты, а дают по одной.) Вообще занятия еще не установились. Курс хороший, но очень много приняли условно, так что многие еще должны войти в коллектив.

Герка абсолютно не пишет. Надо предпринимать какие-нибудь меры. Напишу ему сегодня и дам телеграмму.

А все-таки хорошо, что я попал не в ГИТИС с Виктором и Артемом, вернее, хорошо, что я не вместе с Виктором. Я отношусь к нему по-прежнему хорошо, но не желал бы я себе такого однокурсника.

Ну, я что-то умничать начал. Но мысль верная и интересная. Одним словом, все получилось очень хорошо, только уж очень я мал ростом.

Вечер — концерт на заводе: станки сдвинуты, горит одна лампа, освещающая небольшие подмостки. Народу много: демобилизованные — рабочие, молодые и старые работницы — все выпимши. (Надо запомнить все, особенно этого, танцующего цыганочку — «Цыганом не был, но вместе коней воровал».) Меня поразили две веши: песня и то, как они слушали...

Шум невообразимый. Гармонист совсем очумел от винных паров в голове и от советов и просьб, что сыграть.

— Цыганочку!

— Москву!

— Стеньку!

Один старик-сморчок, пьяный и хромой, в грязной гимнастерке, растолкал всех, долго мычал и ворочал непослушным языком и, наконец, выдавил: «Катю-ю-ша-а!». И, очень довольный, заулыбался. Гармонист что-то заиграл. Старик замахал руками и снова долго выжимал из себя дорогое — «Катюша».

«Расцветали яблони и груши...», — затянул кто-то. Старик радостно заулыбался, отошел в сторону и, довольный, лег спать. А песня окрепла и допелась до конца. Сплющенная, исковерканная, лишенная мотива и смысла, ползла она под черным потолком цеха. Пел и еще один хромой — тот, который тоже танцевал цыганочку, несмотря на протез, и которого очень обидела одна женщина — тем, что не пошла с ним танцевать вальс. Он был так трогателен (я боюсь сказать, жалок) в тот момент, когда, немного обескураженный, стоял в пустом кругу на одной ноге и протезе и, видно, очень помнил об этом. Неосознанная обида вылилась в то, что он потянул товарища танцевать вальс, смутился и первый ужасным, резким голосом подхватил «Катюшу», пел скосив рот и всеми оставшимися силами старался петь громче. Мне показалось, что песня эта — отражение его духовного мира: изувеченного, лишенного художественного восприятия.

Очень хороша была одна деталь. Конферансье объявил: «Выступают студенты Театрального института им. Луначарского». Со мной рядом сидел парень, пьяный-пьяный. Он глупо, но очень радушно ухмылялся, слушая музыку слов и не вдаваясь в их смысл.

«Луна-чар-ско-го», — повторил парень ласково звучное слово и от души захлопал.

«Давай про Москву!». «Ты гармонист, играй про сто-о-ли-цу»... Все говорили разом, и гармонист, потеряв надежду что-либо понять, яростно таращил глаза во все стороны. Наконец над толпой закружилась голова какого-то длинного дяди, который, набрав в легкие воздуху, заорал так, что все замолчали.