Уже вполуха слушаю фамилии двенадцати кандидатов в Политбюро: Аджубей, Громыко, секретарь ЦК Демичев, секретарь Горьковского обкома Ефремов, маршал Захаров – начальник Генштаба, посол в Чехословакии Зимянин, предсовмина Белоруссии Киселев, зав с/х отделом ЦК Кулаков, министр внешней торговли Патоличев, маршал Соколовский, зампред Госплана Тихонов и вишенкой на торте Фурцева. Понятно лишь, что усилено представительство военных и МИДа – всем сестрам по серьгам. И полностью отстранена от власти украинская группировка. Вопрос только – надолго ли?

– Леш, ты чего такой недовольный? – радостно интересуется Евтушенко. – Все ведь отлично! Гагарин… Это же о‑го-ого!

Женя закатывает глаза, впадая в поэтический экстаз:

– Я землянин Гагарин…

– Эй, стой! – Я больно хлопаю Евтушенко по плечу, выводя его из «игры на публику». – Дело-то еще не решенное!

– Ты про что? – удивляется поэт.

– Микоян, – коротко поясняю я причину своего расстройства.

– Старик, это фигня на фоне того, что убрали Суслова! Я слышал, что Микоян к этому тоже руку приложил.

– Да ладно?..

– Правда, правда! А раз убрали Суслова, теперь и остальных его клевретов задвинут. Ильичев – первый на выход. Может, Бог даст – еще и идеологическую комиссию при ЦК скоро расформируют.

Ну, кто о чем, а вшивый о бане. Экономика Женю мало волнует, ему идеологическую свободу подавай. Ох, чувствую, наша интеллигенция прямо сегодня отмечать и начнет – первая рюмка за упокой Хрущева, вторая – за снятие Суслова. Третья за скорую отмену цензуры. Нет, с цензурой мы так быстро не расстанемся. Иначе сразу и за упокой страны пить придется – система без тормозов мигом пойдет вразнос.

– Жень, а я слышал, твоего куратора тоже отстранили.

– Какого куратора? – настораживается Евтушенко.

– Генерала Бобокова из 2‑го Управления КГБ.

– А почему сразу «мой куратор»?! – негодует поэт. – Он много с кем из нашей интеллигенции общался.

Я примирительно поднимаю руки. Видимо, злые слухи о том, что Женя плотно контактирует с КГБ, его не на шутку бесят.

– Давай лучше рассказывай, как тебе удалось удрать с Лубянки? – меняет щекотливую тему Евтушенко. – Уже вся Москва гудит о твоем героическом побеге!

– И что же говорит людская молва? – усмехаюсь я.

– Якобы ты разоружил конвоира и, приставив пистолет к его затылку, заставил вывести тебя на свободу.

Я только шутливо закатываю глаза – представляю, что еще наш народ напридумывает в отсутствие достоверной информации.

– Жень, не верь ты этим сказкам. Все было совсем не так.

Рассказываю официальную версию своего побега из госпиталя, которую я уже отработал на друзьях. Просто череда счастливых случайностей и ничего более. Судя по недовольному лицу Евтушенко, такая приземленная версия ему совершенно не нравится. В его восторженном представлении мое пусть и короткое, но пребывание в лубянских застенках тянет как минимум на терновый венец и причисление к сонму невинно пострадавших страстотерпцев. А здесь как-то все просто, скучно и совсем не интересно.

– Сдается мне, старик, ты что-то подвираешь и скрываешь… – проницательно прищурившись, цедит поэт.

– Ничего не скрываю, – развожу я руками, изображая предельную искренность, – все было именно так!

– Знаешь, слухи на пустом месте не рождаются…

Ну, да… Где же, спрашивается, лихие погони, где перестрелка, где пытки несчастных жертв кровавой гэбни? Представляю, какие еще фантастические версии появятся после моего фееричного появления на пленуме в окровавленной рубашке.