Оглядываюсь через плечо, но за этим ничего не следует.

  Дома я никому не сказал «до свидания». Я просто ушел. Без шума. Я не пошел в школу и никому не позвонил. Я вспомнил об Эмми, но и ей я ничего не сказал по телефону. Проснувшись утром, я посмотрел на морозную кромку, окаймляющую оконное стекло, и подумал об отце и о его кабинете внизу, вздохнул и встал. Я знал, что ухожу, но все тянул. Я не вышел и через два часа, потому что многое пугало меня – притом сильно. Это было похоже на клаустрофобию и, вместе с тем, на боязнь открытого пространства. Меня охватила паника. Я был словно на краю пропасти. Тело покрылось холодным потом, а сердце сильно заколотилось, и страшное ощущение удушья овладело мною. Я не знал, что произойдет, если дверь вдруг откроется. Я остался дома, и долго ждал. Но потом спланировал себе центр поля – я ненавидел бейсбол, в школе навязывали только этот вид спорта, во всяком случае, я учился этому со всеми своими однокашниками. Меня словно сметало прочь с поверхности планеты, в космос. Я боролся со всеми соблазнами и с собой на земле, и вместе с тем цеплялся за нее изо всех сил. И тогда эти собаки… Я сидел дома, думая обо всех собаках, нападающих на меня по пути в Ротербург-Вермонт, и говорил себе: «Это же сумасшествие! Я никуда не еду!» Но в то же время я знал, что уйду – уйду, понимая, что камень – это всего лишь кусочек земли, если его выронить из рук.

  Я вошел в кабинет и достал подарок, приготовленный для отца, потом завернул его в алюминиевую фольгу, в газету и еще, вдобавок, обмотал весь сверток липкой  лентой. Затем я спустился в подвал и взял брюки, ботинки и куртку, и не менее получаса искал шапку. Но все-таки я ее нашел. Без нее мне было бы плохо, без старой, но добротной шапки моего отца. Натянутая на уши, по дороге в Вермонт она решит все проблемы, если будет холодно.

  Я сосчитал все свои сбережения. Денег было немного. Тридцать пять долларов и девяносто три цента, чего было бы достаточно, чтобы добраться до Вермонта первым классом Грейхаундским автобусом, идущем в Монтрейл, но я знал, что в Ротербург-Вермонт еду на велосипеде. Я не хотел ограничиваться автобусом. Мне была нужна открытая дорога. Я желал плыть по ветру. Мой байк ждал меня в гараже, а я хотел ехать на нем, своими силами, к отцу.

  Прежде, чем выйти, я посмотрел на себя в высокое зеркало, от пола до потолка, в то, что перед закрытой дверью в спальню родителей наверху – сумасбродная шапка и старая изношенная куртка. Безусловно, я выглядел нелепо. Эмми как-то сказала: «Ад – понятие философское».

  Я долго думал об Эмми. Позвонить ей было почти невозможно. Она была в школе. Правда, я мог туда позвонить, подделав голос, якобы ее отец очень срочно просит ее к телефону – что-либо неотложное дома. Ее отец – редактор в «ТАЙМС», и всегда говорит с тревогой в голосе, такая манера говорить годится для передачи самых актуальных новостей по местному радио.

  Но я отложил этот фокус. Всякого рода милые пакости были свойственны Эмми. Да и моя душа была уже по дороге в Вермонт.

  Я любил Эмми Герц. Правда, ее фамилия казалась мне смешной. Эмми, вероятно, слышала немало шуток, связанных с известной фирмой по прокату автомобилей, но я поклялся себе, что никогда так шутить не буду. Во всяком случае, я решил ей не звонить. Пока не уберусь прочь. Позвоню ей из Ротербурга. Ограничусь мыслью о ней, буду помнить номер ее телефона, и думать о том, как все время она будет должна поцеловать меня и обнять. Но я старался не думать обо всем этом до того, как буду готов к путешествию.

  Я пошел на кухню с пилюлями, взятыми в кабинете, но пить их не стал. Я хотел решиться на все трезво, без какого-либо допинга – сам. Я открыл бутылку и опрокинул ее, а затем наблюдал, как зеленые и черные капсулы исчезают в пасти унитаза.