Мы с интересом смотрим на его рваную одежду. Серый свитер и потертые рваные штаны. Но ботинки наши. Значит, уже успели где то переодеть.

– Мужики, вы чего? – Его глаза наконец привыкли к темноте, и он разглядел меня и Женьку.

– Ты нам поесть принес? – Женька перестал плакать и теперь тоже с интересом смотрит на него.

– Чего? Откуда? – Он куском рукава вытирает разбитую бровь. – А вы тут давно уже?

Ему страшно, он еще не понял, как очутился в этом мире и вообще что это за мир. Он с ужасом оглядывается, щупая на прочность стены и запоры. Он еще не понимает, что это наша крепость, что это единственное наше убежище. От них.

– Эй, вы че? Чего вы молчите? – Он наконец делает первый шаг, вливаясь тем самым в пространство темницы. – Меня Эдик зовут.

Гремит замок, и мы мигом бросаемся по углам. А Эдик не бросается, потому что еще не знает. И в следующий миг с воплем падает на землю. И катается по ней, и кричит, и хватается за плечо.

– Тише, не кричи! – Женька подскакивает к нему и тянет в угол. – Не кричи, а то еще хуже будет. Сейчас они вернутся и…

– Да пошел ты, крыса! – Эдик бьет его ногой, и Женька падает. – Чем это они?! Звери, гады! Да я вас голыми руками душил! И вас, и сучек ваших, скоты! Мало я вас перерезал! Вас зубами грызть надо!

Через минуту он успокоился. Отполз в угол и тихо стонал, то и дело трогая распухающее плечо.

– Когда открывают дверь, нельзя попадать в свет, – спокойно объясняет Женька, который уже забыл, как сам вот так же катался по полу и скулил. – Это у них такая игра. Если попадешь в свет – хлещут тросом. Очень больно.

Потом Эдик стал рассказывать. Долго говорил о том, как его взяли, как долго били потом, как он хотел убежать, но не получилось. Он думает, что нам это очень интересно, что он рассказывает какие то важные и нужные вещи. Каждый человек думает, что его жизнь должна волновать всех так же, как и его самого.

– А ты как попался? – спросил он, толкнув меня в бок.

– Какая разница. – Я поворачиваюсь на бок и закрываю глаза. – Отстань.

– А ты? – он толкает в бок Женьку.

– Не знаю, – бормочет тот. – Не помню.

– Как это?

– Да так. Освободили село, в дом зашли, заснули. Проснулся уже в яме.

– Че, серьезно? – Эдик захихикал. – Ну ты даешь. Надо ж так лохануться.

Он все еще не может смириться с тем, что он здесь. Он все еще прокручивает события, поворачивая их так и эдак, стараясь то ли лазейку найти, то ли убедить себя, что все от него зависящее он сделал. Как будто теперь есть разница. Как будто он теперь чем то будет отличаться от Женьки.

Опять гремит замок, и теперь все бросаются по углам. И никого не задело кинжалом солнца. Но они все равно вваливаются, с гоготом, к криками хватают новенького за ноги и волокут во двор.

– Козлы! Падлы! Пустите! – орет он, хватаясь за мои ноги, за косяк двери, за жухлую траву. Его лупят ногами по животу, по голове. Но он еще сильный. Он еще не смирился. Он еще продолжает орать.

– Пустите! Лучше сразу застрелите, а то я вас всех!..

Он еще долго ругается. Потом просто орет. Потом просто плачет, пока они ломают его волю. Они обязательно должны сломать волю. Так всем легче. И им, и нам. Когда нет воли, больше не хочется убежать, больше не думаешь о том, что нужно что то делать. Не нужно ничего делать. Просто ждать. Ждать, когда вернется Бог. Или заберет к себе.

– Выходить! – кричит один из них, громыхая замком.

И тут уж мы бросаемся к двери. Чем быстрее ты выскочишь, тем меньшее количество раз тебя ударят.

На улице очень ярко. Дует ветер и ярко.