– И вообще, чего ты ушел? Куда смылся?

– Не твое дело. Куда захотел, туда пошел, тебя не спросил.

– Знаешь чего, Киншоу? – Хупер вдруг подошел к нему вплотную, прижал его к стене, задышал в лицо. – Ты стал очень непослушным мальчиком. Ты стал вдруг ужасно дерзить. Это что еще такое, а, Киншоу?

Киншоу больно стукнул его по руке. Хупер отпустил его, отступил шага на два, но взгляда не отвел.

– Сказать тебе кое-что, а, младенчик? Тебе слабо войти в рощу.

Киншоу не ответил.

– Ты пошел, посмотрел и повернул назад. Потому что испугался, в штаны наложил, там темно!

– Просто я раздумал, вот и все.

Хупер сел верхом на стул у постели.

– Отлично, – протянул он ласково, коварно. – Ладно. Я говорю: тебе слабо. Вот войди в рощу. А я погляжу. Или лучше в большой лес. Слабо тебе войти в большой лес. Вот войди – и все будет нормально.

– Что именно?

– Все.

– Не очень-то я тебя испугался, Хупер.

– Врешь.

– Когда захочу, тогда и пойду в лес.

– Ври больше.

– Ну и не верь, мне плевать.

– Именно, что не плевать. Врешь, врешь, врешь!

Пауза. Киншоу нагнулся и стал теребить ремешок сандалии. Никто еще к нему так нахально не лез.

– Слабо тебе войти в рощу.

– Отстань ты от меня!

Хупер приложил большие пальцы к вискам и подрыгал остальными. Киншоу выводил его из терпенья. Все атаки отражал унылый, упорный взгляд, как стена. Оставалось снова и снова подставлять подножки, примеряться, изобретать ходы. Он презирал Киншоу, но тот занимал его. Он заметил, как Киншоу за неделю переменился. Стал осторожней, подозрительней. Хуперу хотелось докопаться, о чем он думает. Он опять сел на стул, не сводя глаз с Киншоу.

– Спорим, первый моргнешь, – сказал он сухо.

Киншоу хотелось, чтобы он ушел. Но что делать потом, он не знал. Он плохо умел придумывать. Можно строить модель. Или почитать. Если начать модель галеона, ее хватит надолго. Они трудные. А дальше он не загадывал.

Он беспокоился из-за рощи. Придется туда идти. На слабо ему всегда приходилось делать все. Чего только он не делал, страшно вспомнить.

Когда ему было пять лет, папа повел его в бассейн. Там был один мальчик, Тэрвилл. Этот Тэрвилл догадался, что он боится воды, – и даже не из-за того, что не умеет плавать, а не объяснить почему. Из-за того, что она стеклянная, слишком синяя, из-за того, что человеческие тела в ней становятся бледными, вздутыми, большими. И чем страшней ему делалось, тем вернее он знал, что прыгнуть в воду придется. В животе застрял твердый ком. Его тошнило. Когда он прыгал, когда уже прыгнул, оказалось, что это еще ужаснее, чем он думал.

Пока Тэрвиллу не надоело, он заставлял его прыгать еще, еще, а отец Тэрвилла и отец Киншоу смотрели, и смеялись, и отворачивались, и ничего не видели, не понимали, Киншоу все нырял и все боялся, он нырял потому, что ему было страшно и стыдно, что страшно.

И вот теперь придется идти в рощу или даже в лес. Он вздохнул и поглядел в окно, на скучный газон. Он думал: «Хоть бы он ушел, хоть бы ушел».

Хупер ушел вдруг, хлопнув дверью и не сказав больше ни слова. Киншоу долго смотрел в окно. Он думал: «Все мы ездим по новым местам, гадким местам, не нашим. Хочу обратно в школу».

Тут ничего нельзя было поделать.

Хупер пошел на чердак. Как только ему в голову пришла новая мысль, он ужасно обрадовался, хотя сам поразился, он никогда еще такого не делал. Вообще он даже не представлял себе, какая это красота, когда под боком Киншоу и надо все время придумывать, что бы для него подстроить.

Чердаки тянулись в ряд под узкими, низкими сводами, как катакомбы.