В полукилометре от берега показалась парусная яхта. Парус у нее был не белый, а ярко-красный в поперечных черных полосах, но русский все равно продекламировал:

– Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?

Затем он напрягся и с трудом перевел сказанные строки на английский.

– Как романтично! – воскликнула толстуха. – Это поэзия, не правда ли? А кто автор?

– Лермонтов, – сказал русский.

– А где он живет? – спросил толстяк.

Русский шевельнул каменными плечами.

– Он умер, – сказал он. – Застрелен на дуэли. На Кавказе.

– Кавказ? – оживился толстяк. Это была тема, которую сегодня еще не обсуждали. – Чеченские боевики? Басаев? Хаттаб? Терроризм?

Русский без особых усилий подавил вздох. Ничего другого он, в общем-то, и не ожидал. Что с них возьмешь, с этих откормленных американских буйволов? Хотя, с другой стороны, было бы неплохо навесить этому типу по чавке за Михаила Юрьевича. А что толку? Можно подумать, что он сразу после этого побежит в библиотеку – Лермонтова читать, а заодно и Пушкина, и Гоголя, и, коли уж на то пошло, какого-нибудь своего Драйзера, о котором до сего дня и слыхом не слыхивал...

– Да, – сказал он и залпом, по-русски, выпил водку, – да, терроризм. В некотором роде.

Разговор естественным образом съехал на терроризм, на события одиннадцатого сентября в Нью-Йорке, на ислам и, конечно же, на то, что творилось в Израиле. Тема была животрепещущая, даже бармен бросил перетирать свои бокалы и втянулся в дискуссию. Русский выпил еще и почувствовал, что начинает пьянеть – на сей раз по-настоящему, непритворно. Ему снова подумалось, что приехал сюда он зря и жизнь человеческая, в сущности, представляет собой сплошные пустые хлопоты. Это были нехорошие мысли, ненужные и разлагающие, и, чтобы не размякать, он прикрыл глаза и тщательно, в подробностях, припомнил, как все было. Там, в Москве, была зима и шел снег – густой, пушистый, какой бывает только в России...

Глава 2

В Москве была зима и шел снег – густой, пушистый, какой бывает только в России в канун Нового года. Красиво подсвеченный разноцветными неоновыми огнями и теплым сиянием зеркальных витрин, он хлопьями валил из черной пустоты над верхними этажами высотных зданий. Никакого легкого танца пушистых снежинок не было и в помине – снег просто сыпался сверху вниз плотной стеной, как будто где-то там, наверху, кто-то спьяну одну за другой вспарывал гигантские перины, вываливая их содержимое на грешную землю, чтобы навсегда похоронить города вместе с построившими их людьми под плотным белым покрывалом. Мостовые, тротуары, дворы и помойки заметало так основательно, что это напоминало какой-то природный катаклизм, чуть ли не конец света. Во всяком случае, работники коммунальных служб, особенно дорожники, в разговорах между собой все чаще поминали именно конец света.

И было-таки отчего!

Бульдозеры, снегоочистители и прочая техника, находящаяся в распоряжении коммунальных служб, работали круглые сутки – чистили, разгребали, отбрасывали, загружали и, кряхтя проседающими рессорами, вывозили за город миллионы тонн слежавшегося, комковатого снега, громоздя на пустырях снеговые эвересты и превращая заброшенные песчаные карьеры в ровные снеговые поля. Днем и ночью ревели мощные моторы, лязгал и скрежетал металл, вращались в снежной мути оранжевые проблесковые маячки и матерились простуженными голосами смертельно усталые люди, но все было напрасно: Москву заметало, как забытое богом стойбище оленеводов; на газонах и разделительных полосах росли ввысь и вширь спрессованные до каменной твердости сугробы, в недрах которых тихо ржавели брошенные до весны "Запорожцы" и "Москвичи"; на дорогах ежечасно возникали многокилометровые пробки, и спешащие по неотложным делам, умирающие от раздражения водители с черепашьей скоростью ползли по снеговой каше.