– Ну ладно, ладно! – повторил Фомич, которому не нравилась возбужденность Димы. – Шустер больно… – Он открыл пробку, взял Димину кружку с недопитым содержимым и слил спирт в канистру.

Ту же операцию вслед за ним проделали Федя и Вася. Пробкин закрыл канистру и поднял свой полированный стальной фужер:

– Ну, мальчики, от энтого не окосеем. По глоточку вкруголя.

Все сделали по глотку, а Диме досталось два глотка. На этот раз он закусывал основательно, слегка, подвытаращив в задумчивости налитые кровью глаза.

– Я, Фомич, эт‑таго «козла»… – сказал Дима, преданно глядя на Пробкина и продолжая уминать свою долю закуски.

Фомич обмяк, глаза завлажнели. Давно уже заметил он, что слабее стал. Пьянеет быстро от малого количества спиртного. А раньше‑то, в былые молодые годы. Эх‑х!.. То, что было, то уплыло. А теперя с фактом надо считаться.

Он опять вдруг ощутил, как перехватило в груди, не болью, нет. Дыхания не хватает. Бес его!.. Вдохнешь – а там будто не легкие, а так. Пустое место… А хороши ребятки! Хороши…

«Люблю я вас, мальчики!» – мысленно сказал Фомич, придирчиво оглядывая каждого и не находя изъянов. В сердце потянуло от волнения, и он вдруг дернулся, будто от икоты.

Да‑а… Всем вышли парни. И трудолюбием, и хваткой, и добросовестностью, и бесстрашием, и… преданностью.

Слезы заискрились в глазах Фомича, скатились и враз исчезли, будто в промокательной бумаге, в бесчисленных морщинах щек. Он бросил дряблые, старые руки на стол, расслабленно откинулся назад, посмотрел куда‑то поверх голов ремонтников, будто сквозь стену – вдаль – своими бледно‑голубыми, увлажненными еще слезой глазами, дернул головой, словно стараясь отогнать беспокоившее его видение.

Ремонтники робко завозились на скамье, кончили жевать и уважительно притихли. Все знали, что Фомич снова, в который уже раз, расскажет историю про сазана с Черного озера, историю из того далекого времени их сибирской героической работы.

– Вот сколь уж живу после того случая, мальчики, а из памяти нейдет… Будто не он, сазан тот лысый, на крюк угодил, а я, Иван Фомич Пробкин, собственной персоной… Да‑а…

Он опустил голову, спрятал глаза, достал носовой платок и трубно высморкался. Щеки у носа и сам нос стали красновато‑ржавыми после этого. Заодно незаметно Пробкин и слезу попутную отер платком. И лицо показалось после этого заплаканным, только что тщательно вытертым от слез.

– Чухна… Был там у нас внешний дозик Чухнов. Я его просто Чухна звал… Бывалоча, скажешь, ну, Чухна, взял бы на охоту ль, на рыбалку. А то все, мол, сам промышляешь… Он и впрямь был какой‑то чухнистый. Все молчком, молчком, обкумекивает чего‑то… Счас‑то мне ясно, о чем он кумекал. Да‑а… Так вот и живут люди… Одни всегда умнее и знают больше, а другие – дураки, как мы с вами. Вот таки каки.

В дверь требовательно постучали. Сильно дернули за ручку. Послышался треск. Ремонтники от неожиданности как‑то распрямились даже.

Но Фомич вдруг гаркнул, хотя и налился от смущения малиновой кровью:

– Ступай, ступай! Оперативка! Скоро будем.

За дверью постояли, недовольно пробурчали что‑то, и вскоре послышались удаляющиеся, шлепко пришаркивающие по пластикату шаги.

И все же Пробкин ощущал некоторую неловкость. Темп и настроение рассказа были сбиты. Он потаращил туда‑сюда налитыми кровью глазами, попыхтел, будто изгоняя из себя смущение, наконец овладел собой и продолжил, правда, не тем поначалу голосом, слегка подостывшим, будто сникшим, но постепенно набрал знакомую всем интонацию и хриплость, в горле у него побулькивало, то и дело проскакивал влажный стреляющий кашель, похожий по звуку на удары кнута…

– Ну вот… Однажды чухляндия встретил меня, хитро так поглядывает исподлобья, а глаза холодные, коричневые, чухнинские… Хошь, говорит, Вань, поглядеть, какие поросята в нашем ХЖО (хранилище жидких радиоактивных отходов) водятся?.