Она была ненасытна. Одного супруга ей недоставало. И Пафнутий тоже не смог утолить ее голода — одновременно с ним затеяла она игру с Мокеем. Потом не стало Туренина.

Что-то еще случилось. Было что-то еще. Но Пафнутий потерял память и вместе с памятью утратил и Туренину, и самого себя.

Теперь ноги сами принесли его к ней. Вернуть себе то, что она у него отобрала. Вымолить, выклянчить, выслужить или украсть — это уж как получится.

Авдотья смеялась, глядя, как мужчина корчится у ее ног.

— Вспомнил? — кричала она. — Ты вспомнил, дурак, как удрал от меня? Ты вспомнил? А как я обещала тебе, что никогда ты себя не найдешь — только здесь, у меня в дому? А как поклялась я тебе, что приползешь ко мне умолять о пощаде — это ты вспомнил? Дурак, дурак, дурак!..

— Дурак… — прошептал Мокей искусанными губами и поглядел на Пафнутия с ненавистью.

— Отдай… — сказал Пафнутий и заплакал.

Туренина схватила его за руку, подняла и потащила за собой в дом.

«Погибаю», — думал Пафнутий, оглядываясь по сторонам. Он помнил, что где-то далеко у него были друзья. Люди, которые жалели его, взяли к себе, кормили, люди, с которыми было радостно, не страшно. Но они остались где-то в другом месте, и найти туда дорогу — дело нелегкое. Сперва он должен побывать в руках у Турениной. Сперва Авдотья даст ему то, к чему так стремилась его больная, замученная душа. Он то помнил, то не помнил. Он то видел отвратительную ухмыляющуюся рожу черта, которая высовывалась из-за круглого авдотьиного плеча, то вновь погружался лицом в рыхлое женское тело, от которого пахло липкой сладостью. Авдотья прижимала его к себе, и он поневоле ласкал ее. Иногда она принималась пронзительно вопить прямо ему в ухо, и тогда он молился, чтобы не оглохнуть.

От звона Авдотьиных криков по комнате расплывались многоцветные волны. В этих волнах качались и странно плавали предметы и черти. Пафнутий видел, как лохматый серый хвост обвивает красное ожерелье, а затем на него одно за другим нанизываются кольца… Несколько бесенят играли, перебрасываясь кувшином, и круглые капли хмельной браги повисали в воздухе, а после растекались медленно, точно мед, и ниспадали на пол.

Авдотья трясла его, и он вновь чувствовал себя в ней. Ему хотелось пригвоздить ее к постели, пробить ее насквозь, чтобы она наконец сдохла и перестала его тревожить, но Авдотья только хохотала, запрокидывая голову, и перед глазами Пафнутия тряслось ее белое горло с бьющимся живчиком в синей жилке сбоку…

Трубка, набитая зельем, дымилась возле кровати, и Авдотья не препятствовала Пафнутию брать ее и всасывать в себя сладковатый дым. И с каждым разом Пафнутий все больше погружался в безумие, которого так жаждал все это время.

Теперь он ясно все помнил. Помнил, кто он такой — человек Туренина, его слуга, совращенный развратной женщиной, которой не посмел противиться. Ее полюбовник, которого она выгнала за строптивость. За…

Да, теперь он помнил, что сказал ей перед тем, как она прокляла его и изгнала прочь, погруженного во тьму беспамятства и страха, которому он сам не знал названия.

«Ты отравила боярина, — сказал ей Пафнутий. — Я сам видел, как ты подмешивала что-то в его питье».

«Молчи, глупый холоп! — вскрикнула она и зажала ему рот. — Или ты хочешь, чтобы меня живьем закопали в землю?»

«Я хочу… — Пафнутий помолчал и безрассудно выпалил: — Я хочу, чтобы ты, гадина, перестала марать собой землю!»

Зачем он сказал ей это? Не подмешивала ли она и ему в питье нечто, сделавшее его глупым? Как он мог забыть о хитрости? Имея дело со змеей, следует и самому быть змеем!

Авдотья засмеялась…

— Ты отравила его, — сказал Пафнутий своей любовнице и снова затянулся дымом.