Затем неожиданно прогремел взрыв. Оба вздрогнули. Флор снял шапку и перекрестился.

— Ты полагаешь, Олсуфьич, что он взорвал сам себя до смерти? — спросил англичанин.

— Да, — сказал Флор.

— Это неразумно! — возмутился англичанин.

— Назар же объяснил: разминировать некогда, объяснять царю, в чем дело, — нельзя…

А Флор подумал о том, что скоро выяснится: семейство Глебовых погибло по ошибке… Колупаев не перенес бы стыда. Он уже сейчас понимал, что обрек на мучительную и позорную смерть неповинных людей, пусть даже выполняя свой долг. И решил выполнить свой долг и далее — и уйти с поверхности земли прямо сейчас, пока не стали явлены многие подробности.

Хотя смерть, конечно, ни от чего не спасает.

— Отмаливать колупаевскую душу — трудное будет занятие, — пробормотал Флор.

— Он был человек действия, — согласился Кроуфилд. — Действие всегда опаснее для спасения души, нежели бездействие.

— Не согласен, — возразил Флор. — Хотя в данном случае ты, конечно, прав.

— Это потому, что мы, англичане, — народ конкретный, — сообщил Кроуфилд, подумав.

Оба вздохнули и потащились по лесу дальше. Вершков молчал, как будто уже умер, хотя всякий раз, когда друзья проверяли его состояние, оказывалось, что он вполне жив, дышит, и даже кровотечение как будто остановилось — во всяком случае, повязки больше, чем уже есть, не намокали.

Глава 16

Конец ядовитой боярыни

В углу комнаты теплилась лампада, и девушка неземной красоты, чистый ангел, молилась перед иконой новгородского письма. Яркие краски наполняли святой образ биением живой жизни, но самый лик, выделенный на золотом фоне, символе вышнего мира, сиял покоем. Отблеск этого покоя лежал и на лице девушки.

Вадим то засыпал, то просыпался, а красавица никуда не уходила. Все так же стояла перед иконой и молилась. Ее губы не двигались, книги в руках не было, не было даже четок, но все равно он понимал, что это молитва: девушка всецело была погружена в свой безмолвный разговор с Богом.

В углу сидел Лавр и писал, но этого Вадим не замечал. Никого, кроме Настасьи Глебовой, для него в те часы не существовало. Он не знал, о чем молится девушка, — о его выздоровлении или об упокоении мятежной колупаевской души. Ему это было даже безразлично. Важным было лишь присутствие Настасьи, ее тихая близость.

* * *

Царь Иоанн Васильевич после взятия Казани занемог — стали болеть ноги. Не мог он ни стоять, ни ходить, и оттого сердился. Наконец по настоянию кроткой царицы Захарьиной повезли государя в монастырь на речке Толга — старинный, намоленный, и там исцелила его чудотворная икона Божьей Матери, названная по месту своего явления Толгской.

У каждой иконы есть свое настроение. Древняя Толгская полна любви и кротости, она как бы обнимает человека своей благодатью — подобно тому, как Пресвятая Мать обнимает руками Богомладенца.

Восхищенный исцелением, царь преподнес иконе жемчужные ризы. В гораздо лучшем настроении возвращался он на Москву и по дороге вознамерился посетить город Новгород — как и было затеяно в самом начале.

Уже на подъездах к господину Великому Новгороду подъехал к царю молодой всадник, почти мальчик. Царь видел издалека, как несется он на лошади, припадая к гриве, — в белом, небольшой и хрупкий. Затем его остановили раз, другой… И всякий раз он что-то произносил, и после этого его пропускали.