В те годы в Нижнем была большевицкая ячейка во главе с небезизвестным, будущим председателем ВЦИК, Яковом Свердловым. Вот в орбиту Свердлова и ввернулся снедаемый злобной завистью ко всему в мире, фармацевт небольшой аптеки, будущий министр полиции Ягода. Свердлов крестил его первым революционным крещением.

Днем, незаметный, неприятного вида, желчный фармацевт месил в фарфоровых чашках людям мази, рассыпал по бумажкам порошки, а по вечерам бегал на конспиративную квартиру. Но и в Свердлове этот прикидывающийся услужливым и преданным, юноша ничего кроме раздражения не вызывал: — он был негоден во всем, что Свердлов ему не поручал; к тому ж фармацевт страдал полным отсутствием пафоса, он был необычайно труслив.

Откуда ж, собственно, и взяться пафосу? Ягода пошел в революцию не как Софья Перовская, жертвуя собой для русского народа. Фармацевт вышел на борьбу за галстуки, за желтые ботинки, за запонки, за ту самую жизнь, которую он видел краем глаза и в Нижнем-Новгороде, но не на грязной конспиративной квартире, а у примечательного революционера и тогдашнего «властителя дум», у писателя Максима Горького.

В квартиру Горького «юноша для конспиративных поручений» Ягода перебежал от Свердлова. Никакой восторженности в хитром, жестком, завистливом юноше не бывало от природы, но, конечно, и Ягода делал вид, что зачарован «мощью духа» автора «Буревестника».

Через много лет судьба омерзительно улыбнулась над мировым писателем Горьким. Впавший на старости в болезненный маразм, слезоточивость и полное безволие, автор «Песни о соколе» попал в полную зависимость от когда-то обивавшего его пороги хитрого фармацевта, ставшего сталинским «министром». Фармацевт тонко прибрал к рукам «властителя дум», предложив выкинуть из головы былые глупости о «Соколах» и «Буревестниках», а взамен этого восторженно писать о коммунистических концентрационных лагерях. И старик Горький этот заказ, увы, выполнил.

Хваткость, хитрость, злобность, вседозволенность, услужничество, наушничество и кровь, кровь без конца, вот что вывело в «министры» фармацевта Ягоду. Он не бравурен, не бурен, как Дзержинский, он не тонок, не изощрен, как Менжинский, он некультурен, связно произнести не умеет двух слов; его никто нигде не видит и он нигде не выступает. Зато именно на нем за концентрационные лагеря, за карательные экспедиции, за всяческие «Беломорстрои», сосредоточилась вся ненависть страны.

За восемнадцать лет работы Ягоды кровь, которую он лил в ВЧК и ГПУ, разнообразна. Ягода всех убивал: — аристократов, интеллигентов, «буржуев», крестьян, рабочих, монархистов, кадетов, эс-эров, меньшевиков и даже троцкистов.

Люди, знающие Ягоду, рассказывают, что бледный человек с истерическими глазами — необыкновенно труслив. Тут нет ничего удивительного. В истории революции самые страшные люди, это трусы, ухватившиеся за большую власть. И ничто не льет так крови, как трусость, смешанная со страхом возмездия. Вдохновитель лионского побоища Фуше, кстати, был тоже труслив. К исторической галлерее террористов-трусов надо стало-быть прибавить еще одного — фармацевта Ягоду.

Если б к моменту октябрьского переворота у торопившегося к власти фармацевта были б какие-нибудь иные данные сыграть в революции какую-нибудь роль, он может быть и пошел бы иными путями. Но Ягода — жадный нуль. И понимая, что на пути к сытости и власти ему закрыты все двери, кроме одной, самой страшной, но и самой выгодной — ВЧК — он, ухватившись за пиджак, ставшего вельможей, Свердлова, бросился в эту дверь.