- Любит...

Пасынков потупился и долго смотрел неподвижно на пол.

- Ну, этому надо помочь,- начал он, подняв голову,- этого нельзя так оставить. И он взялся за шляпу.

- Куда же ты?

- К Асанову.

Я вскочил с дивана.

- Да я тебе не позволю. Помилуй! как можно! что он подумает?

Пасынков поглядел на меня.

- А по-твоему, разве лучше дать этой глупости ход, себя погубить, девушку опозорить?

- Да что ты скажешь Асанову?

- Я постараюсь вразумить его, скажу, что ты просишь у него извинения...

- Да я не хочу извиняться пред ним!

- Не хочешь? Разве ты не виноват?

Я посмотрел на Пасынкова: спокойное и строгое, хотя грустное выражение лица его меня поразило; оно было ново для меня. Я ничего не отвечал и сел на диван.

Пасынков вышел.

С каким мучительным томлением ожидал я его возвращения! С какой жестокой медленностью проходило время! Наконец он вернулся - поздно.

- Ну что? - спросил я робким голосом.

- Слава богу! - отвечал он,- все улажено.

- Ты был у Асанова?

- Был.

- Что он? чай, ломался? - промолвил я с усилием.

- Нет, не скажу. Я ожидал больше... Он... он не такой пошлый человек, каким я почитал его.

- Ну, а кроме его, ты ни у кого не был?- спросил я погодя немного.

- Я был у Злотницких.

- А!.. (Сердце у меня забилось. Я не смел взглянуть Пасын-кову в глаза.) Что ж она?

-Софья Николаевна-девушка благоразумная, добрая... Да, она добрая девушка. Ей сначала было неловко, но потом она успокоилась. Впрочем, весь наш разговор продолжался не более пяти минут.

- И ты... ей все сказал... обо мне... все?

- Я сказал, что было нужно.

- Мне уж теперь нельзя будет больше ходить к ним! - проговорил я уныло...

- Отчего же? Нет, изредка можно. Напротив, ты должен к ним непременно пойти, чтоб не подумали чего-нибудь...

- Ах, Яков, ты меня теперь презирать будешь! - воскликнул я, чуть сдерживая слезы.

- Я? презирать тебя?.. (Его ласковые глаза затеплились любовью.) Тебя презирать... глупый человек! Разве тебе легко было? Разве ты не страдаешь?

Он протянул мне руку, я бросился к нему на шею и зарыдал.

Спустя несколько дней, в течение которых я мог заметить, что Пасынков был очень не в духе, я решился наконец пойти к Злот-ницким. Что я чувствовал, вступая к ним в гостиную, это словами передать трудно; помню, что я едва различал лица, и голос прерывался в груди. И Софье было не легче: она, видимо, принуждала себя заговаривать со мною, но глаза ее так же избегали моих, как мои - ее, и в каждом ее движении, во всем существе проглядывало принуждение, смешанное... что таить правду? с тайным отвращением. Я постарался как можно скорее избавить и ее и себя от таких тягостных ощущений. Это свидание было, к счастью, последним... перед ее браком. Внезапная перемена в судьбе моей увлекла меня в другой конец России, и я надолго простился с Петербургом, с семейством Злотницких и, что мне было всего больнее, с добрым Яковом Пасынковым.

II

Прошло лет семь. Не считаю нужным рассказывать, что именно происходило со мной в течение всего этого времени. Помаялся я таки по России, заезжал в глушь и в даль, и слава богу! Глушь и даль не так страшны, как думают иные, и в самых потаенных местах дремучего леса, под валежником и дромом, растут душистые цветы.

Однажды весной, проезжая по делам службы через небольшой уездный городок одной из отдаленных губерний восточной России, я сквозь тусклое стеклышко тарантаса увидел на площади, перед лавкой, человека, лицо которого мне показалось чрезвычайно знакомым. Я вгляделся в этого человека и, к немалой своей радости, узнал в нем Елисея, слугу Пасынкова.

Я тотчас велел ямщику остановиться, выскочил из тарантаса и подошел к Елисею.

- Здравствуй, брат! -проговорил я, с тру дом скрывая волненье,- ты здесь с своим барином?

- С барином,- возразил он медленно и вдруг воскликнул: - Ах, батюшка, это вы? Я и не узнал вас!

- Ты здесь с Яковом Иванычем?

- С ним, батюшка, с ним.