После первого же появления при дворе отца Воты можно было предсказать, что он сделается незаменимым. Сколько раз прислушивались мы у дверей к вечерним разговорам, затягивавшимся иногда за полночь. Можно было только удивляться отцу Воте: с такою легкостью и самоуверенностью он находил ответ на любой вопрос, так мягко, вежливо умел касаться всякого предмета. Притом он был неутомим, а когда загостился дольше, и мы могли присмотреться к нему ближе, то поневоле стали преклоняться перед ним.

У него не было ни единой слабости; его ничем нельзя было подкупить: ни пищей, ни питьем, ни побрякушками. В отборнейшей среде он держался так свободно, как в своем кругу. Как священник был благочестив, но не святоша; со многим мирился, но никогда не преступал границ дозволенного; одним словом, он был точно создан для роли любимца и наперсника утомленного и угнетенного духом короля, каким был наш государь, когда явился Вота.

Конечно, он не сразу добился того влияния и силы, какими, нисколько не кичась, пользовался позже. Но с первого же дня он снискал благоволение не только короля, но почти всех его придворных. Он умел с каждым принять сердечный, проникающий в душу, тон.

Искренно ли, притворно ли, ведомо одному Богу, но он обладал исключительным умением располагать к себе людей и в этом отношении воистину был чародеем. При всем том, у отца Воты не было завистников, настолько все были далеки от мысли с ним тягаться. Когда же, впоследствии, отец Вота стал нужен государю во всякое время дня, ради ли совета, ради ли необходимых разъяснений, он старался неотлучно быть рядом с королем и, случалось, спал, не раздеваясь: то на скамье, в прихожей или в кабинете, то, закрыв лицо платком, дремал, примостившись, на диване, чтобы всегда быть под рукой. Железная или, лучше сказать, гибкая как сталь натура, ничему не поддававшаяся.

Понятно, что, как только раскусили, чем дело пахнет, все стали всячески стараться втереться в доверие к отцу Воте. Легко было заметить, что он телом и душой был предан кесарю и Габсбургскому дому, потому многие предполагали, не подослан ли он заранее, с целью стоять на страже кесарских интересов.

Ясно, что королева, всегда завидовавшая людям, имевшим влияние на мужа, не могла любить отца Воту и охотно бы сплавила его подальше. Но тот сумел снискать благоволение даже самой королевы перспективой удовлетворения всех ее династических поползновений с помощью кесаря, единственного будто бы авторитетного в данном отношении лица. Короля же как нельзя легче было привлечь на свою сторону приманкой славы вождя христианских ополчений, главы европейской лиги против турок, задачей которой было изгнание неверных из Европы. Французы ничего не могли противопоставить столь соблазнительным перспективам.

Так дотянули мы до 1686 года, когда отяжелевшего, пресыщенного короля еще раз вынудили выступить в поход во главе войска.

До выступления государь тешился охотой, причем обстановкою и блеском едва ли мог сравниться с ним кто-либо из коронованных особ. Загонщиками были турецкие пленники, взятые на войнах. Выбирались самые способные и ловкие; из них были сформированы две егерские роты, одетые и вооруженные наподобие турецких янычаров. Польские начальники командовали ими по-турецки, потому что многие из наших, так же, как король, прекрасно владели турецким языком. Подбор янычар производился весьма тщательно, так что король мог вполне полагаться на это войско.