Теперь же у него часто пухли ноги, начинал болеть рубец от раны, полученной еще под Берестечком; старые ушибы отзывались ломотой в костях. Потому первыми являлись к нему после ночи француз слуга и фельдшер; а потом уж только мы с одеждой. Частенько король удостаивал нас тогда разговором и выспрашивал. Раз как-то в Жолкви я был при нем один, так как Моравца он сам услал в сад за плодами.

— Ну, что же, старина, — спросил он, улыбаясь, — не думаешь ли жениться? А пора бы!

— Неохота, — ответил я.

— Ого! И умно делаешь, — заметил он, — а как же госпожа Бонкур?

— Она-то и виной моего отвращения к женитьбе, — сказал я смело, — от ее прелестей я и теперь еще, положим, без ума… но что же красота без сердца… и ветрена она без меры…

— Не все же, как она, — сказал король, — можно найти другую.

— Ваше величество, — возразил я смело, — к другой не лежит сердце, а его избранница сама без сердца. Значит, остается только…

— Что? Идти в капуцины? — засмеялся король. — Знаешь, я для возлюбленнейших чад святого Франциска строю в Варшаве монастырь. Хочешь быть первым бородатым польским монахом? А?..

— Ваше величество, для монашеского подвига не чувствую призвания. У меня брат в иезуитах…

— Знаю.

— Будет и одного, — прибавил я.

— Благоразумно рассуждаешь, — молвил, подумав, Собеский, — но это не решение. Остаться старым холостяком нехорошо. Конечно, род Поляновских не угаснет: много вас. Но что с тобою станется под старость?

— Кто знает, доживу ль до старости, ваше величество, — сказал я.

На этом кончилась беседа; но король впоследствии всегда превозносил мое благоразумие и объяснял, за что и почему: за то что я, влюбившись в недостойную, не поддался влечению животной страсти.

— Страсть то же рабство, — повторял он, — а кто ей раз поддастся, будет рабом ее до смерти.

Он намекал на самого себя. Мне же представлялось, что эта якобы любовь к прелестям несравненной Марысеньки порядком уже поостыла. Королева была еще хороша собой, но, когда перевалит за пятьдесят, никакие заботы о красоте и свежести лица, никакие ни румяна, ни притирки, ни белила, ни мушки не могут вернуть молодость.

Королю жилось на Руси и приятнее, и свободнее. Он был как дома и охотно проживал подолгу. Правда и то, что он глаз не спускал с Каменца и ни о чем так не мечтал, как о его отвоевании. Королева же, не из любви, а из корысти, хотела бы спровадить его отсюда в Варшаву или Виляново, опасаясь, как бы он не задумал опять идти в поход.

Она очень опасалась его смерти, зная, сколько трудностей это повлечет за собой. Королеве непременно хотелось отстранить от престолонаследия сына Якова, как рожденного, когда Собеский был только маршалом, и подсунуть вместо него Александра, как сына короля. Но Собеский не хотел об этом слышать. Он равно любил всех своих детей, а к Якову питал особенную слабость, видя несправедливость к нему матери. Королева же не скрывала нелюбви к старшему сыну; да и он охладел к ней в результате и почти перестал видаться с братом Александром, за исключением официальных приемов во дворце.

Пробыв целый год в Жолкви, мы поехали во Львов, где король опять отдыхал несколько недель, постоянно окруженный толпой панов и шляхты. На следующий год король уже не пошел в поход, а послал королевича Якова с Яблоновским и Сапегой. Но те ничего не сделали, только всполошили турок. Сейм снова отравил жизнь короля и окончился ничем благодаря французским проискам.

Литва и Польша в это время чуть не передрались; так что дня не было без огорчений.