|
Дальше она действовала в основном сама, и Николай предоставил полную свободу ее умелым рукам и губам. Боже, он даже не представлял, что такое бывает! В самых смелых фантазиях Гумилев не позволял себе ничего подобного тому, что происходило сейчас, что делал он с этой маленькой смуглой женщиной, и что делала с ним она… Санкт-Петербург, Аничка Горенко, стихи и робкие признания — все это было сейчас так далеко отсюда, что, казалось, никогда и не существовало… … Затем он лежал, опустошенный, и смотрел в потолок, не в силах даже пошевелиться. По потолку деловито бежал паук, следом за ним прошмыгнула маленькая изумрудная ящерка. Девушка лежала рядом и, казалось, не дышала, но ее теплые пальчики беспрестанно гладили плечо Гумилева. — Как тебя зовут? — спросил он по-французски, садясь на постели. — Фатин, — отозвалась девушка. Неожиданно в ней проснулась стыдливость, и она быстро прикрылась сброшенной одеждой. — А меня зовут Николай. Николай, — повторил Гумилев, тыкая себя пальцем в грудь. — Никула-ай… — ласково повторила Фатин. Тут до Гумилева дошло, что он тоже сидит совершенно голый. Он поспешно натянул бриджи, поискал рубашку и едва нашел ее в углу комнаты. Фатин с легкой улыбкой наблюдала за его эволюциями. — Мне пора. Пора идти, — сказал Гумилев, стараясь произносить слова медленно и понятно. — Идти, — согласилась Фатин, закивала. — До свидания! — Я еще приду! Когда буду в Джибути, обязательно найду тебя! — пообещал Гумилев, застегивая пуговицы. Потом он зашарил по карманам, нашел несколько серебряных талеров и положил на подушку: — Вот, это тебе! Возьми! Мой друг заплатит мадемуазель Парментье, а эти деньги забери себе! Поняла? — Поняла, — сказала Фатин и потянулась за монетами. Ворох тонких одежд снова упал с ее тела, и Гумилев увидел то, чего не замечал до сих пор. На шее, на тонком шнурке, сплетенном из зеленых и белых нитей, висела маленькая металлическая обезьянка. Шнурок был продет не через отверстие в подвеске, как обычно — его попросту не было, и петля была захлестнута прямо на шее зверька, словно у удавленника. Не отдавая себе отчета, Гумилев хотел дотронуться до обезьянки, но Фатин быстро отшатнулась, бросив деньги. — Нельзя, — сказала она, сердито насупив брови. — Нельзя руками. — Талисман?! — спросил Гумилев. — Нельзя, — повторила Фатин и погрозила пальчиком, как недавно грозила своей подружке. Гумилев пожал плечами и продолжил одеваться, испытывая во всем теле слабость, подобную которой ему не доводилось испытывать еще никогда в жизни. На прощание он осторожно поцеловал Фатин в щеку. Девушка оставалась лежать среди разбросанных подушек, прикрывшись одеждой, и играла монетами, складывая их в пирамидку. — Я обязательно приеду! — повторил Гумилев. — Приезжай! Хорошо! — отозвалась девушка. Поручик уже сидел в гостиной и, как ни странно, читал Le Figaro. Из граммофонной трубы пела Вяльцева — «Забыты нежные лобзанья…» — С возвращением, — сказал Курбанхаджимамедов, завидев своего спутника. — Как все прошло? Не стесняйтесь, я с чисто практической стороны интересуюсь, как ни крути, я вас сюда затащил… — Божественно, — отрезал Гумилев, опускаясь на диван. — Джин? — поинтересовался поручик, указывая на бутылку. — Бодрит. Гумилев кивнул. Пахнущий можжевельником горький напиток в самом деле взбодрил его. Поручик сложил газету, бросил ее на столик и спросил: — Идемте? С мадемуазель я рассчитался, не беспокойтесь. — Вы не знаете, как переводится имя Фатин? — неожиданно для себя спросил Гумилев. — А, вот как ее, стало быть, зовут… — усмехнулся поручик. |
